Повседневная жизнь Пушкиногорья

Бесчеловечному озлоблению толпы, прогрессирующему беспамятству, стремлению к необузданному разрушительству В. В. Починковская противопоставляет свои мысли и чувства — хранителя, собирателя, носителя культурного сознания: «Ни одного уголка тихого и спокойного уже не было для меня в Михайловском. Ни читать, ни писать, ни собраться с мыслями невозможно. Невыносимая жизнь началась, и не виделось ей конца, и уйти от нее никуда невозможно — хоть и растворены двери настежь… <…> Не знаю, будут ли ездить и вспоминать пушкинское Михайловское, но дня два спустя я ходила туда пешком, как на заветное кладбище, и я вспоминала… Шла по лесу, видела потухшие костры из сожженных томов „Отечественных записок“, „Русского богатства“, „Вестника Европы“ и других современных изданий — и вспоминала славную эпоху мечтаний о просветительном освобождении мысли и совести, о борьбе и гонениях за эти мечты… Подняла из тлеющего мха обгорелую страничку „Капитанской дочки“, последнего издания 1838 года — и вспоминала восторги детских лет, когда мне впервые попала эта повесть… Издалека завидела, как двое мужиков и баба вывозят кирпич и железо с обуглившихся развалин „Дома-музея“ — и вспоминала часы, проведенные в духовном созерцании поэтовой близости… Вот там, налево, в угловой комнате, где помещался, по преданию, его кабинет, стоял старинный, красного дерева, шкаф — я назвала его Pushkiniana — с собранием всех изданий, какие находились тогда в продаже. И эта комната — зимой „вся как янтарная“ в часы заката, — весной вся ярко зеленела и радостно звучала хоралами птиц, возвещавших жаркое солнце, цветы и тепло. <…> Вид заледенелой реки напоминал террасу, где любил он сидеть и тоже вспоминать „иные берега, иные волны…“ <…> Нашла в снегу осколки бюста, куски разбитой топорами мраморной доски от старого бильярда — и вспоминала, как он играл тут одним кием. <…> Взяла на память страдальческий висок разбитой вдребезги его посмертной маски и обошла кругом полуразрушенный „домик няни“, единственный предмет, сохранившийся в неизменном виде со дней его юности, но не уцелевший теперь»^[400].

В апреле 1918 года сотрудниками культурно-просветительного отдела Опочецкого уездного Совета рабочих и крестьянских депутатов были составлены акт утрат и опись сгоревших построек. Что представляло собой Михайловское и Тригорское после февральского разгрома 1918 года, можно легко представить по этому документу: «При осмотре усадьбы установлен следующий факт — сожжены постройки: главная — модель подлинного дома поэта А. С. Пушкина, скотный двор, каретный сарай с находящейся там каретой поэта, все остальные постройки сохранились, в том числе и подлинный домик няни, но превращены в хаотическое состояние. У построек и вообще на усадьбе разные обломки дерева и кирпича, куски бумаги, стекла и т. п., рамы выломаны и растащены, внутри помещений также полнейший хаос, от мебели не сохранилось и следов, печки разломаны, трубы похищены и попорчены стены, в саду также полнейший беспорядок — оранжерея разломана, разломаны и расхищены рамы, клумбы частью изрыты. Разграбление и систематическое хищение со времени поджога продолжалось до сего времени населением ближайших деревень…»^[401]

Подобный акт был составлен и в Тригорском. Сохранившиеся хозяйственные строения усадьбы были распроданы волостным советом на вывоз. Существует, правда, легенда, по которой домик няни всё же был спасен… красным командиром башкирской бригады, заставшей разгром в Михайловском. Приведем выдержки из рассказа полковника З. X. Гареева о событиях весны 1920 года, когда его башкирская бригада была переброшена на латвийскую границу и штаб расположился в Святогорском монастыре. Узнав, что в монастыре похоронен Пушкин, командир бригады пошел осмотреть Михайловское, уже практически уничтоженное:

«— Что здесь было? — спросил я.

— Дом Пушкина.

На всем лежала печать разрушения, видны были следы огня и топора. Подошли мы к какому-то полуразрушенному срубу. Это и был домик няни — все, что сохранилось от Михайловского. Я вошел в домик. Косяки сорваны, окна и двери тоже. Поднял голову — крыши нет: сквозь стропила виднеется небо. Стены прилежно исписаны курсистками, гимназистками. Приметил я и совершенно свежие следы разрушений. Я собрал михайловских старожилов.

— Вокруг вас лес, — сказал я им. — Зачем же вы громите здания? Знаете ли вы, кто здесь жил?

Я обязал всех круговой порукой не трогать домик няни».

Однако на этом история не заканчивается. И вторая ее часть выглядит уже вполне правдоподобно:

«Как-то в штаб явился человек ученого вида. Он назвал себя пушкинистом Устиновичем^[402] и попросил нас оградить Михайловское от разрушения.

— Мы делаем, что можем, — говорю я, — готовы даже реставрировать домик няни, да нет у нас для этого материалов.

И тогда Устинович положил передо мной на стол фотографии домика, его описания, зарисовки. Сейчас же я вызвал начальника саперной роты Турчанинова и дал приказ:

— Саперной роте выступить в Михайловское и восстановить домик няни.