Поврежденный

— Прекрасно тутъ у васъ, государь мой, цвты, скамеечки, — заговорилъ онъ, осматриваясь съ любопытствомъ. — Великая честь тому, кто чтить родителей своихх: «Чти отца твоего и матерь твою», — сказано въ заповди. По ныншнимъ нравамъ это рдкость и все больше въ забвеніе приходить…

Вокругъ насъ сталъ собираться народъ, спшившій занять мста поближе къ могил Толмачева. Одни безцеремонно взбирались на памятники чужихъ могилъ; другіе безжалостно лзли на покрытые молодой зеленью сучья деревьевъ, обламывая ихъ своею тяжестью. Кто-то, увидавъ, что Маремьяновъ забрался ко мн за ршетку, ршился послдовать его примру, но старикъ поспшно всталъ въ оборонительную позу въ дверяхъ ршетки, разставивъ широко руки и ноги.

— Нтъ-съ, нтъ-съ, господинъ, это зачмъ же! — ядовито заговорилъ онъ. — Сюда нельзя-съ, къ намъ нельзя. Наши могилки не театральные подмостки-съ, мстъ въ наемъ не отдаемъ-съ, извините-съ!

Онъ поспшно вынулъ изъ дверей ршетки снаружи ключъ и замкнулъ дверь изнутри.

— Такъ-съ лучше будетъ, государь мой, — пояснилъ онъ мн. — Здсь мста не отдаются для зрлищъ. Цвточки тоже перемнутъ и Богъ всть кто еще залзетъ осквернять святое мсто, жидъ еще какой-нибудь, прости, Господи! Толмачевъ-то и ими не брезгалъ-съ; пожалуй, цлый кагалъ жидовъ изъ іерусалимскихъ дворянъ сбжится смотрть, какъ будутъ хоронить жида изъ русскихъ мужиковъ. Хе-хе-хе!

Кругомъ насъ уже гудла толпа. Любопытные все поспшне отвоевывали себ мста поудобне; кричали знакомымъ: «сюда, сюда идите, тутъ удобно!» взбирались на могилы, все ожесточенне хватались за кресты; нкоторые пробовали подняться на гранитный фундаментъ, окружавшій мои могилы, и цплялись за ршетку и сучья деревьевъ. Маремьяновъ воевалъ:

— Нтъ, ужъ это вы оставьте, мадамъ! Вашъ Толмачевъ намъ новой ршетки не сдлаетъ и деревьевъ не выраститъ новыхъ. Вы сойдите, сойдите! Безобразій, мадамъ, здсь не полагается длать на нашихъ могилкахъ. Ступайте къ своему Толмачеву, если онъ вамъ свой человкъ.

Я конфузился и сердился въ душ на безцеремонность своего случайнаго гостя. Но онъ, видимо, былъ въ своей сфер въ роли придирающагося ко всмъ и распекающаго всхъ распорядителя. Въ его тон былъ задоръ кляузника, называющагося на скандалъ, готоваго напроситься на пощечину, чтобы имть возможность потомъ съ кмъ-нибудь судиться и кого-то засадить въ тюрьму. Люди, несшіе внки, между тмъ расположились въ вид двойныхъ шпалеръ и мой старикъ съ оживленіемъ воскликнулъ:

— Несутъ! несутъ! Въ металлическомъ гробу-съ!

Онъ быстро вытащилъ изъ задняго кармана сюртука большой, тщательно сложенный клтчатый платокъ, встряхнулъ и, разостлавъ его бережно на скамейк, всталъ на него, очевидно не желая изъ деликатности марать моей скамьи. Онъ проговорилъ мн:

— Вы позволите, государь мой? Видне будетъ!

Я не протестовалъ. Мн было все равно, что длаютъ эти праздные зваки, устраивавшіе спектакль изъ чужихъ похоронъ, что длаетъ этотъ озлобленный старикашка, сдлавшійся моимъ непрошеннымъ гостемъ. Моя тоска продолжала давить меня попрежнему. Въ воздух послышалось стройное пніе пвчихъ, длаясь все ясне и ясне; среди волнующейся толпы раздавались подчеркнуто озабоченные возгласы пристяжныхъ и лакеевъ изъ добровольцевъ всякихъ церемоній:

— Господа, посторонитесь! Мсто, мсто дайте!

Толпа, тснимая ими, колыхалась, шумя, какъ рой пчелъ.

Какія-то дамы изъ вчныхъ ассистентовъ при чужихъ колесницахъ неистово визжали:

— Ай! ай! задавили!

Этимъ нехитрымъ способомъ он, пугая окружающихъ, всегда достигали первыхъ мстъ и лучшихъ положеній на торжествахъ.

Все это была старая, знакомая исторія и даже лица казались знакомыми, имющими всегда наготов запасъ и любопытства, и восторговъ, и даже слезъ для всякихъ торжествъ, начиная съ встрчи персидскаго шаха и кончая проводами въ могилу голодавшаго всю жизнь и вчно ругаемаго знаменитаго писателя, удостоившагося въ награду за смерть торжественныхъ похоронъ.

Я сидлъ на скамь, не смотря, не слушая, раздраженный тмъ, что я случайно сдлался свидтелемъ этого похороннаго шутовства. До меня стали между тмъ долетать отрывочныя выкрикиванія ораторовъ:

— Кого мы хоронимъ? На чьей могил мы присутствуемъ?

И шипящія замчанія наклонявшагося ко мн Маремьянова.

— Первйшаго мерзавца! Крупнйшаго негодяя!

Мн было не по себ, и досадно, и смшно въ одно и то же время. Тмъ не мене, уйти, пробраться сквозь эту живую стну алчнаго до зрлищъ сброда было невозможно. Нужно было терпливо ждать конца…

— Законопатили-съ! — въ этомъ восклицаніи Маремьянова, заставившемъ меня вздрогнуть и очнуться отъ думъ, было торжество врага, видвшаго, какъ забросали могильною глиной его недруга, тогда какъ онъ самъ еще живъ и здоровъ.

Народъ уже расходился. Я тоже поднялся со скамьи.