Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

Когда он вернулся, Елена Петровна освободила картину от обертки, поставила ее у окна и долго разглядывала, то приближаясь, то отступая от нее. Андрей Ильич с тревогой и интересом следил за каждым движением жены. Она энергично вертела полотно, искусственно освещая и затемняя его, заглядывая на него со стороны, опускаясь на стул и снова вставая.

Руки ее не оставались спокойными: взлетая и падая, они своими движениями как бы сопутствовали каждой ее мысли. Время от времени она вооружалась карандашом, свернутой в трубочку тетрадью, чем попало, и тогда жесты становились еще выразительнее. Когда маленькая фигурка порывистым движением поспешно отходила к двери, чтобы издали разглядеть этюд, широкие шаги ее, по–прежнему твердые, сопровождались громким стуком каблучков.

«Все такая же, — подумал Андрей Ильич о жене, — как будто ничего не случилось».

— Это левый берег Волги? — вспомнив поездку на пароходе и ландшафты, восхитившие Андрея Ильича, спросила она. — Ну да, — лукаво улыбаясь, продолжала Елена Петровна, — серебристый ковыль, тени облаков бродят по лугу Бурый камыш и рощица на горизонте… Не вижу только, чтобы тут все кипело и радовалось.

Удивительно, до чего их вкусы были различны. И в науке, и в искусстве, и в домашнем быту каждый любил свое. Он, мечтатель, очарованный природой, любил ее красочное разнообразие. В поле и в лесу его привлекали нюансы света и тени. Всюду и везде, в тучах ли, в небе, на траве или листве, он прежде всего видел смену колорита: мягкие или грубые, резкие или тонкие, нежные или блеклые тона. Она в поле и в лесу находила другое, — ее привлекали не краски и оттенки в природе, а сама жизнь в ее неисчерпаемом многообразии: и нора крота, и желтогрудая певунья, и грызун на охоте. По звучанию голоса она нарисует птицу, по шороху воспроизведет зверька. Ее мир был полон борьбы и движения, и, воздавая должное пейзажам мужа, ей хотелось всегда насытить их жизнью. Андрей Ильич не возражал, и строгий в своем одиночестве уголок природы, выписанный твердой и решительной рукой, другой рукой смягчался нежным мазком. То в запущенном саду появится милая скамейка, много перевидавшая на своем веку, то в еловом лесу высунется из ветвей любознательная мордочка белки, или на заброшенном пустыре возгорится спор в стайке неспокойных воробышков…

Эти скамейки, птички и белки рисовались в лаборатории в минуты передышки и долго отлеживались в кожаной сумочке, которую Елена Петровна носила на длинном ремне через плечо. Андрей Ильич находил эти заготовки к пейзажам на ночном столике в спальне, на обеденном столе, она набивала ими карманы в трамвае, в автобусе, в очередях. Это была неистребимая жажда рисовать людей, животных и птиц. С течением времени все картины, покрывающие стены их уютной квартирки, были отмечены печатью двойственности, два почерка, продиктованные различными чувствами, дополняли друг друга. По поводу этого единства Андрей Ильич говорил, что своей диалектической сущностью оно обязано не взаимно–противоположному отношению к искусству, а взаимно–положительной супружеской любви.

И к музыке супруги относились по–разному, каждый любил в ней свое. Его привлекали страсти встревоженного сердца и взбудораженных сил природы: безудержная радость, восхищение и гнев, пламя пожара, падение потока и лавины. Чем сильнее гремели струны, тем с большим восторгом он этой «музыке» внимал. Елена Петровна любила песни, нежные мелодии, не понимала прелести беснующегося урагана и даже жужжания шмеля.

На всем вокруг них лежала печать контрастов. Даже письменные принадлежности на столиках не составляли исключения. У Андрея Ильича рядом с чернильным прибором, окованным мощным кольцом, высился монументальный красногвардеец, опоясанный патронами и гранатами, и бронзовый Прометей, терзаемый орлами. Ее столик полонили фарфоровые птицы и звери, смешные и забавные фигурки — типы из гоголевских книг.

Она просто и легко воспринимала окружающее, не усложняла действительности домыслами, трезво судила о людях, воспринимала их такими, какие они есть. Ему мешало его страстное сердце и воображение, не знающее, казалось, границ. Станет пересказывать содержание спектакля или картины и такое вплетет, чего не признают ни художник, ни режиссер. Он мог бы поклясться, что все это видел своими глазами, все обстояло именно так… Полюбится Андрею Ильичу человек — всеми добродетелями его отметит, не понравится — бог знает что припишет ему…