Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе

А ряды росли, особенно после казни Николы Петкова, потрясшей многих. Присоединялись и недобитые «автономисты», и «оранжевые», и «звенари», и лично Михаил Думбалаков, ставший идеологом войны. Появилось даже несколько «красных» — не свеженьких, призыва 1944 года, а из ветеранов, не понимавших, что творит их партия, но недовольных. Были и классические «фашисты» — царские офицеры, чудом избежавшие ареста. Общий язык как-то находили все.

Так что к февралю «6-й Пиринский полк» вырос до сотни с лишним человек, разделившись на два «батальона», — а люди продолжали идти. И «ятаков» — пособников — тоже становилось всё больше. А в начале марта в далеком Мадриде некие англичане сообщили о событиях в его родных краях Ивану (Иванушкой пожилого, хорошо за полтинник, мужика назвать уже трудно) Михайлову, и тот засобирался в путь. «Я не собирался никого возглавлять, — писал он впоследствии, — я хотел просто быть там, где нужен, и помочь храброму мальчику. У меня было всего две руки, но обе они стреляли одинаково хорошо. И когда я сообщил об этом Менче, Менча ушла, а потом вернулась с собранным чемоданом и сказала: "Что бы с тобой ни случилось, Ванче, помни: я люблю тебя"».

Впрочем, с включением в сценарий «водача» ВМРО сэры затянули. Ясно почему — фигура слишком тяжелая, таких в дебюте не используют, но факт есть факт. Иван успел добраться только до Рима, а потом ехать стало некуда. События в Пиринском крае уже сильно волновали власть, помнившую, с чего начинала она сама, и 9 марта 1948 года началась операция «Олень». Более шести тысяч милиционеров и солдат блокировали большую часть Северного Пирина.

В условиях осадного положения и полной зачистки сел четники были изолированы от «ятаков» (с теми не церемонились, как при Филове, если не круче), рассеяны и разбиты. Немалой ценой со стороны властей — примерно то ли 300, то ли 400 «двухсотых», но все-таки. Из партизан погибли 42 бойца, в плен взяли столько же, вырваться удалось мало кому, сам Герасим, попав в окружение, подорвал себя гранатой, прихватив на тот свет четырех солдат, — и 4 апреля всё было кончено.

Из ста сорока человек арестованных под суд пошли 125. Из них 106 сели, 13 повесили, двоих расстреляли, — но спустя всего три недели после гибели «6-го Пиринского полка» из Греции в Болгарию прорвалась чета Борислава Атанасова, собиравшего за кордоном подкрепление, и война в планинах пошла по новой, хотя уже более не набрала такого размаха. И всё же...

И всё же дело партизан не пропало даром. Пусть ненадолго, всего на несколько месяцев, но внедрение в сельской глубинке «культурной автономии» забуксовало. Власти, опасаясь вовсе уж перегнуть палку, поручили кому следует разработать «смягченный вариант агитации и пропаганды», а спустя еще несколько месяцев — время было плотное, вбиравшее в месяцы то, на что обычно уходили годы, — все варианты, даже самые «смягченные», утратили актуальность.

ТЕЗКИ ДЛИННОЙ ВОЛИ

Всё дальнейшее настолько прямо проистекает из знаменитой «Первой социалистической», пусть и холодной, но войны, то есть конфликта между Москвой и Белградом, что обойтись без краткого экскурса просто невозможно.

В принципе, если вовсе уж сжимать досуха, столкнулись две Личности, по-разному видевшие мироустройство. Тов. Тито, безусловно, был «красным» до мозга костей и в смысле построения коммунизма во всем мире полностью признавал верховенство ВКП(б) и лично тов. Сталина. Но при этом он вовсе не считал себя чьим-то вассалом и вообще чем-либо кому-то обязанным в политическом плане как лидер независимого государства.

Его можно понять. Он был не слишком обязан Москве (НОАЮ встала сперва на местных ресурсах, потом продолжала деятельность с помощью сэров, а советские товарищи пришли уже под финал), и у него, полухорвата-полусловенца, отсутствовали сантименты типа «майка Русия». Тито, подобно тов. Димитрову, не рассматривал советский опыт как панацею, исповедуя принцип «Мы пойдем своим путем!», то есть реально веря в идею народной демократии. Только, в отличие от тов. Димитрова, не пройдя через сито московских чисток, он очень высоко ценил себя, кто бы ни давил.