Поцелуй Раскольникова

– Ну что, – сказал я, – вроде неплохо. Бодро написано. Молодцевато. Даже с эстрады читать можно. А зачем? Все про Пушкина пишут. Пушкин да Пушкин.14 Очень подозрительно. Очень.

– Я и сам вижу, – сказал он. – Всюду Пушкин. Откроешь роман, а там – Пушкин…

– Или взять кинематограф. Что это еще за мода?

– Или критику нашу… Только и говорят, можно или нельзя Пушкина тревожить, этично это или неэтично? 15

– Вот видите, – сказал я (он тяжело вздохнул). – Вопрос очень сложный. Я, извините, к такому разговору не готов. Увы, не читал Гершензона. Трудно оценить иронию.

Странно: тот факт, что я не читал Гершензона, давал мне почему-то моральное преимущество. Он заулыбался как-то глуповато, будто тоже не читал Гершензона, а только выудил откуда-то случайную цитату.

– И что вас потянуло на Пушкина?

– Сам не знаю. Пошел в библиотеку и написал.

– Вон вы какой начитанный…

– Есть немного.

– А что еще пишете?

– А так… Зарисовки…

– Вы математик?

– Постольку поскольку. Я инженер.

– Ну и прекрасно. Сварганьте что-нибудь на пять страничек о науке. Только о роботах не пишите. О роботах у нас куры не клюют.

Он предложил написать о реликтовом излучении.

– Нет, для нас сложновато.

Ну, тогда о радиогалактиках, о квазарах, об успехах радиоастрономии. (Радио радиом, но его явно тянуло в космос.)

Маленький очерк об эволюции Вселенной?

Я задумался.

– А хотите об антропном принципе?

– А что это такое? – спросил я осторожно.

Ну как же! Антропный принцип… Антропный принцип – это вам не хухры-мухры. Он объясняет картину физического строения мира. Все фундаментальные константы (неужели вы никогда не слышали?) предопределены фактом человеческого существования. Будь другой масса протона или гравитационная постоянная «гамма», и картина мира была б совсем иной. Жизнь в такой Вселенной стала бы невозможной. Нам повезло. Из бесконечного множества вариантов нам достался единственно приемлемый. Вселенная такова, потому что мы можем в ней жить. Если бы она была чутьчуть другой, мы бы не смогли рассуждать об этом. Разве это не чудо: мы сидим и беседуем? Как вы считаете?

– Пожалуй, чудо, – согласился я недоверчиво.

Между тем рабочий день подходил к концу. Мы вместе вышли на улицу. Он все еще рассказывал мне про этот антропный принцип, а когда закончил, стал я витийствовать. Писать надо так и так. Больше парадоксальности и смелее, и чтобы был элемент игры – это обязательно.

Мы прошли одну остановку. Около входа в метро его ждала – он сказал:

– Оля,

познакомьтесь,

моя жена.

А мы, кажется, знакомы, хотел сказать я, а может быть, и сказал, не помню. Помню, что сердце мое сильно забилось.

Пожалуй, поставлю-ка я здесь отточие:

........................................

Обозначает оно не столько пропуск событий, сколько растерянность автора перед необходимостью что-то рассказывать. О чем рассказывать, когда ничего не случилось; или лучше так: когда что-то случилось, но это «что-то» находится вне событийного ряда.

Грипп не задел. Дрожжи перестали быть дефицитом. Выступил на профсоюзном собрании с зажигательной речью: как мы живем, товарищи, как работаем? Купил новый дипломат… Не то, не то, не то. У тебя, говорят сослуживцы, чертики в глазах прыгают, – вот, что главное: чертики скачут! Мир стал рельефнее. Идешь по улице и замечаешь: рельефнее, не нарисованное, не из картона сделаннее. Батюшки родные, да уж не в оптимисты ли ты записался? Брось, говорю, какой ты оптимист, ты пессимист окаянный (да-да!), пессимист окаянный!..

Так вот и получилось (как-то). Познакомились – подружились. Мы обнаружили духовное, – сразу так уж и духовное? А почему бы и не духовное? – обнаружили духовное родство.

Иными словами, я сублимировал. Я сублимировал, и эта сублимация становилась объектом художественного осмысления. Лжесублимация.

Ну вот, корифеи психоанализа.

Что «вот»?

Ничего. Все в порядке. Дальше.

Дальше возвращаюсь к идее отточия. Если бы я писал киносценарий, то в этом месте дал бы ряд эпизодов. Один за другим, и все мельком.

Зима. Снег, улыбки. Мы втроем на льду Финского залива среди рыбаков-подледников.

Мы в тире (похоже на ретро). Он убивает волка. Я раскалываю орех. Оля выбирает цель, заранее щуря левый глаз.

На вечере молодых поэтов в ДК пищевиков. Молодой поэт размахивает руками.

«Ты ни горяч, ни холоден: Устало глядишь на мир со стороны, а стало быть, терпелив. Хаос души сокрыт от взгляда постороннего. Отчасти ты жить умеешь. Ты умен. Ты счастлив? Ты не горяч, не холоден. Ты сыт…»

Прыгает каскадер с подножки мчащегося поезда. Посмотри, Оля, как весь изогнулся (замедленная съемка. Сидим в кино). Сейчас он сгруппируется – медленно, как в дурном сне, – и покатится, покатится вниз по насыпи, мастер эффектных падений.

Каждый повествователь должен беречь свой вестибулярный аппарат. А то как даст, как занесет, замотает…