Читаем Поцелуй Раскольникова полностью

Поцелуй Раскольникова

Ты ни горяч, ни холоден. Куда там!Не метатьсяв огне тебе, и не до медитацийсуровых (?), ледяных (?), когда твой умрешает, как да что, – да все в порядке,все хорошо, растет укроп на грядке,ты ортодокс, возможно, вольнодум.Ты ни горяч, ни холоден. Усталоглядишь на мир со стороны, а сталобыть, терпелив. Хаос души сокрытпод маской ироничности. Отчаститы жить умеешь. Ты умен. Ты счастлив?Ты ни горяч, ни холоден. Ты сыт.Ты ни горяч, ни холоден. Ты простоодин из тех, кто вышел выше ростомтех, кто пониже, впрочем, ниже тех,кто выше, та-та дальше я не помнюта-та-та та-та тара-та-та-такакой-то там тра-та-та-та успех.Ты ни горяч, ни холоден. Ты ищешьтра-та-та та-та та-та-та-та тыщитра-та-та-та, но не нашел ещев себе себя. Как малое дитяткотра-та-та та-та ищет под кроваткойигрушку: холодно? теплее? горячо?

– Вот вы, Оля, это все театр-театр, говорите, литература там, поэзия… а я, я что хочу сказать?

– Вы бы не бродили, Александр Степанович, вам же укол сделали.

– Я сегодня книгу читал, вчера то есть. Воспоминания о Лермонтове – не поверите, плакал! Тот молодой, этот еще моложе…

– Кто, Александр Степанович?

– Мартынов. Совсем пацан – ну, сколько там? – двадцать с хвостиком. Мальчишка!.. И такая глупость получилась… Такая, не поверите, какая глупость…

– Да я знаю…

– У них, Оля, был вечер, прием значит… Ну вот, был вечер, а Лермонтов, он с дамой беседовал, и стояли они как бы возле рояля… Ктото играл на рояле, музицировал, значит… Князь Трубецкой, кажется. Ну вот, стоят они с дамой, беседуют, вдруг входит Мартынов, и за поясом у него, знаете, два кинжала. На Кавказе все так ходили: у кого один кинжал, у кого два, кому как нравится. Лермонтов да и скажи: вот, посмотрите, вошел мужчина с двумя кинжалами. А дама возьми и хихикни. И как назло, Оля, в это время музыка прекратилась. И все слышали. И так получилось, будто Лермонтов нарочно сказал, чтобы все слышали. Хотя чего тут особенного? Сказал и сказал. Ничего особенного, так ведь? Ну вот, Мартынов говорит ему потом: «Мишель, ты меня опять, значит, оскорбляешь…» У них и раньше было… «А мы с тобой договаривались насчет деликатности, забыл?» Самолюбие у него, Оля, у Мартынова… Ну, Лермонтов пожимает плечами: что делать, если так получилось, или ты теперь меня, говорит, на дуэль вызовешь? А тот разозлился: да, говорит, милостивый государь, и все!

– Ну так вы лягте, Александр Степанович, не бродите…

– Прочитал я все это, и так тоскливо стало, так стало печально… Подхожу к окну, а во дворе бабы ругаются, не поделили что-то. Кричит одна другой через весь двор: ах ты, сукина дочь (извините, Оленька), так разэтак… А вторая отвечает в том же роде, только еще круче. Ну и что? Покричали-покричали и успокоились, как ни в чем не бывало… Никто ни в кого не стреляет. Все живы-здоровы… Благополучие!.. Так и живем, Оля.

А пальцев на правой руке у деда не было. Ему повезло. Он сам говорил, что ему повезло. Он считал себя человеком везучим.

Обручальное кольцо самоварного золота хранилось в железной коробочке из-под индийского чая. Еще там лежал петровский пятак и почему-то наперсток.

Когда умерла бабка, дед надел кольцо на безымянный палец левой руки. Эта рука была разработана, как клешня у омара. Он рубил, пилил, строгал одной левой. А если кто здоровался с ним за левую руку, то всегда крякал от неожиданности, и тогда дед, словно читал по бумажке: «Ха-ха-ха», – громко и членораздельно смеялся.

Февраль-фебруарий, бокогрей лютый. Сшиби рог с зимы.

На углу Невского и Гоголя она окликнула: «Привет!»

– Привет, сто котлет. Давно не виделись. (Давно – это значит неделю).

– Какой ты зашоренный сегодня… Не замечаешь.

– А… Придумываю.

– Оно и видно. Куда?

– Туда.

– И я туда же.

Слово за слово: «Букинист», кондитерская, Гостиный.

– Хочу купить шляпу.

– Шляпу?

– Широкополую.