Поцелуй Раскольникова

Зима. Февраль. Метелица. Февраль – месяц лютый, спрашивает, как обутый. У меня было дурашливое настроение. Помню, в пионерском лагере я победил на конкурсе знатоков пословиц. Вьюги да метели в феврале полетели. Мы шли по Невскому.

– Ты сама вязала варежки?

– Конечно сама, я сама вяжу. И потом…

Потом – суп с котом.

Вышли на Садовую. Тут Ольга остановилась.

– Подожди.

Я не понял.

– Что-то случилось?

Она держалась за бок и вид у нее был очень горестный.

Я растерялся.

– Ничего, отпустит, – успокоила Оля. – Почка.

Не отпускало.

– Вот что, – сказала, – давай-ка зайдем к товарищу, тут близко. На пять минуток, хорошо? Я свечку сделаю.

– Конечно, зайдем.

Я взял ее за руку (или под руку?), как-то по-особенному взял, осторожно, заботливо, с участием, и повел делать свечку.

– А что за свечка, Оля?

– Ну, это упражнение гимнастическое, ноги вверх вдоль стены, а сама на лопатках стоишь, помогает. – Она прихрамывала, и я вместе с ней прихрамывал, будто мог тем самым помочь (это я не сразу заметил).

Мефистофель жил на третьем этаже, – он и был «товарищем» («Сатана там правит бал…»). Жил-был Мефистофель. Оля прошла «в ту комнату», а мы с хозяином расположились на кухне, сели за стол и загоремыкали. «Ну вот», – говорил Мефистофель. «Да, – отвечал я, – вот вам и „ну»». Он предложил яичницу (жарил перед самым приходом), я отказался.

– Значит, вы «Фауста» ставите? (Беседуем.)

– Мюзикл.

– И сами поете?

– Под фонограмму.

– Трудно представить.

– Такой спектакль.

Беседа не клеилась.

– Натурфилософия Гёте, честно говоря, не близка мне.

– А?

– Натурфилософия, говорю…

– Андрей Филиппович, – отозвалась Оля из комнаты, – я ваш ковер со стены уронила!

– А черт с ним, – пробормотал Мефистофель. – Какая тут натурфилософия. У нас все по-другому.

Помолчали.

– Но – мюзикл!

Говорить было явно не о чем.

– И конец меня не устраивает, – продолжал я задираться (от зажима, наверное). – Получается, Фауст всех надул. Пользовался сатанинскими привилегиями, все ему, как с гуся вода, а в результате еще и на небо вознесся. Плохо это или хорошо, но договор был заключен, и его нарушили. Мне такая справедливость не нравится.

– Не знаю, – сказал Мефистофель.

Я добавил зачем-то:

– Каждый должен заниматься своим делом.

Мефистофель задумался.

– Вы правы, – согласился он. – А как же иначе?

Он был очень галантен. Провожая нас на лестничной площадке, долго раскланивался и приглашал, если что, заходить не стесняясь. Оля заметно повеселела. Она укала с нарочитой беззаботностью («У! У!») в пролет лестницы, но эхо не откликалось. Надо запомнить, подумал я. Мы вышли на улицу. Шел снег.

– Вот глупость. Врачи рожать не дают. Нельзя рожать, говорят. Дурында.

…Стихотворение «Пора, мой друг, пора…» Пушкин написал, по-видимому, в июне 1834 года. Тогда же в письмах к жене он говорил о желании порвать с суетой столичной жизни и поселиться в своей деревне. Июньские письма, дающие достаточное представление об умонастроении поэта, вполне дополняют известное восьмистишье Пушкина.

Те же обращения, та же доверительная интонация:

«Прошу тебя, мой друг…», «Пожалуйста, мой друг…»

Та же идея бегства: «Ух, как бы мне удрать на чистый воздух…» Кажется, только при одной мысли о побеге Пушкин сбивается на стихотворный размер: «Туда бы от жизни удрал, улизнул! Цалую тебя и детей…»

Мотив смерти: «Умри я сегодня, что с вами будет?» (Ср.: «…И глядь, как раз умрем».)

А вот и сакраментальное слово (о серьезном – шутя): «Но вы, бабы, не понимаете счастья независимости».

Счастье независимости. Этому он знал цену лучше, чем кто-либо. О независимости мечтал сам поэт, о ней тосковали его герои. Например, Евгений из «Медного всадника»: «О чем же думал он? О том, / Что был он беден, что трудом / Он должен был себе доставить / И независимость и честь». Напротив, себялюбивый Германн искал счастье в картежной авантюре: «Вот мои три верные карты, вот, что утроит, усемерит мой капитал, и доставит мне покой и независимость!»

Независимость, покой, счастье…

– Мне нравится твоя жена.

– И мне нравится.

– Когда ты бросишь ее, я знаю, что сделаю.

– Во-первых, я ее не брошу, а во-вторых… – Что будет «во-вторых» он не сказал, но я сам догадался.

– Все равно я вас разведу.

– Это как?

– В повести. Я уже написал половину.

– Очень неоригинально.

– Очень оригинально. Ты изменишь ей, или она тебе, я еще не придумал, и ты прыгнешь с поезда.

– Зачем с поезда?

– Мне так хочется.

– Странное желание, – сказал он.

– Ничего странного, – сказал я, – ничего странного.

7

– И никаких шахмат, – добавил Воздерженцев, – никаких чаепитий!

Марина, Марина, наелась маргарина! Марина, Марина, ангина, скарлатина! (Дразнилки.) Оленька – Оль, голый король… Блин. Полблина. Четверть блина.