Поцелуй Раскольникова

Что-то вроде реверанса: выбирает автор подходящий момент и начинает советоваться с читателем. Этично это или неэтично, спрашивает, когда герои говорят о Пушкине? Или о Лермонтове – этично это или неэтично? А то еще лучше – возьмет и пожалуется на собственную неискренность, будто тем самым окажет читателю знак особого доверия. Художественная правда, например, может сказать автор, на то и художественная, что неправда, как же мне быть откровенным? И в самом деле, как? От доверительности до кокетства один только шаг; заботу автора о собственном образе можно объяснить слабостью к самолюбованию, да и вообще проза такого рода в силу распространенности приемов грешит вторичностью. Тут уж дело того, кто пишет: не думать об этом и гнуть свою линию, не пугаясь упреков, или же, прикинувшись как бы неосведомленным, попытаться обаять взыскательного читателя мнимым своим простодушием; а то еще, как в данном случае, – решиться на объяснения.

Страсть к объяснениям – это мое несчастье. Любой жест, буде покажется выразительным, я должен оговорить как-то, словно извиниться за какое-то, что ли, надувательство. И это не установка на стиль, а черта моего характера, особенность склада ума, я такой – я постоянно думаю о том, что я думаю. Больше того, я, автор, думаю о том, что думают другие, например, что думают другие про то, как я думаю о том, что я думаю. Я вообще неравнодушен к чужому мнению, а поскольку все эти мысли о мыслях вещь далеко не новая, то в плане самооправдания (опять-таки) я должен (должен!) дать понять (понять должен дать…), что руководствуюсь не столько желанием пофорсить, сколько разобраться в путаных своих побуждениях. Стало быть, что-то неладное с автором происходит. Стало быть, заволокла кручинушка светел месяц. Вот именно. О том и речь.

Хорошо. Однако при всех злоупотреблениях личным местоимением «я» сам-то я остаюсь до сих пор абстракцией – как бы и не человек вовсе. Между тем я обладаю качествами. Согласно характеристике с места работы (прошлым летом меня призывали на военные сборы), я «общителен, инициативен, морально устойчив», – и разве это не роднит меня с большинством соотечественников? По социальному положению я – служащий. То есть хожу «в контору» и сижу за полированным столом. Работы у меня много. В жизни я не такой зануда, каким представляю себя на бумаге; напротив, по роду деятельности я обязан бороться с многословием, я – редактор. Да, пора наконец признаться: я исполняю обязанности редактора отдела науки и техники. Я редактирую. Я вычеркиваю слово «который» и убираю многоточия. В детской публицистике (наше издание подростковое) я приветствую раскрепощенность и занимательность. Больше парадоксальности. Смелее. Не надо жевать резину: «К сожалению, уважаемый Евгений Савельевич, Ваш материал о метагалактическом коде не отвечает возрасту наших читателей. Рукопись возвращаем». Ночью, когда большинство людей спит, я перевоплощаюсь посредством письма, – что-то из области оккультизма, – в другого. Хуже того: я вселяюсь в другого со всеми своими комплексами и заморочками. И это называется «творчество».

Он звонит иногда на работу. Иногда я ищу встречи с ним. Он живет рядом – две автобусные остановки. Он любит поговорить. О жизни говорим, о философии, о литературе – это еще те беседы… «Как жена?» – «Ничего, тебе привет». – «Спасибо, и ей такой же». – «Спасибо». Его жена – еще та жена. Наши жены – пушки заряжены. Его любимая фраза: «Все чудесно!» Все чудесно. Ночь. Я сижу и злюсь над чистым листом бумаги. Я неискренен и честолюбив. Я? Нет, мои дорогие, вы и представить не можете, какую власть я имею над вашими образами. И спрашиваю себя: какую?

Два зрачка утоленного страха
Потускнеют едва ли, сужаясь,
Перед вечностью, будто душа есть
У великого ересиарха.
Только нет ни покоя, ни сна нет,
Только некуда больше податься.
Не искупится ношей всезнанья
Неприкаянность душепродавца…

«Фауст». Увы, мюзикл.

– Пожалуйста, не пародируйте Шаляпина!

– А я и не пародирую, – обиделся Мефистофель.

– Не надо, друзья, – произнес примиряюще автор текста (не Гёте, не Лессинг, не Морло). – Мне нравится.

– Да, – сказал режиссер, откидываясь на спинку кресла. – Да. – И глубоко задумался. «Не науку хотел он завоевать, – он хотел через науку завоевать самого себя, свой покой, свое счастье» (Тургенев о Фаусте). Скоро премьера. На премьере Игорь Максимильянович сядет вон там, в центре зала, примостится на стуле в проходе, положит ногу на ногу и будет заносить в блокнот замечания. Что же вы занесете, Игорь Максимильянович, если темно? Что-нибудь да занесем, у нас хорошее зрение.

– Почему, – обращается режиссер к Мефистофелю, – вы держите в руке что – не знаю?

– Крючок, – отвечает Мефистофель.

– А была кочерга.

– Где кочерга? Я взял то, что мне поставили.

– Где кочерга? – спрашивает постановщик старшего реквизитора.