Посторожишь моего сторожа?

— Петер написал донос на него. Альриха бы не призвали, потому что он работает на пропаганду. В доносе мой муж написал, что Альрих Аппель любит мужчин. Петер исполнил условие своей судьбы.

Сказала она это спокойно, но Альберт ей не поверил. Мост, и Софи, и небо, и туман — в его сознании они сливались, как в мучительном сне (или у него закружилась голова?). Опершись о влажную землю, он встал на ноги. Встав к нему вполоборота, Софи смотрела на свои туфли.

— Нет, я… не верю в это… Не может быть! Альдо — наш общий друг! Это… лишено смысла! Зачем? Зачем ему это?

— Вы думаете, мой муж преследовал какую-то выгоду? — тихо спросила Софи.

— Это вы мне скажите! Это вы говорите о доносах! Черт! Это… это ваши безумные выдумки! — закричал он. — Вы думаете, вам верят? В ваши бредни, которые вы выдаете за предсказания? Да никто вам не верит! Над вами насмехаются, за вашей спиной! А почему! Потому что ты ненормальная! Тебе нужно лежать в психушке! Ты…

Как не слыша его, она смотрела вверх. Не переставая ругать ее, Альберт пошел обратно; на повороте налево он споткнулся и упал бы, если бы не схватился за дерево. Софи не шевелилась. Наступало спокойное и светлое, обыкновенное летнее утро. Софи взглянула вниз. А после взмахнула букетом — и бросила его с моста в туман.

1930

Как-то он узнал, что они с Альбертом Мюнце живут на одной улице. Выходили они из дома приблизительно в одно время и шли навстречу друг другу: Дитер — к трамвайной остановке, а знакомый его, кое-как удерживая портфель, — в сторону вокзала. Желая быть культурным, последний считал нужным снимать шляпу, а Дитеру не оставалось ничего иного, как отвечать ему кивком, дабы не лишиться самоуважения. Увидел он затем и членов его небольшой семьи: мать его, сухонькую слабую женщину в старом пальто и шляпке с опущенной вуалью, обязательно в перчатках, и, кажется, сестру, похожую очень на Альберта внешне, красивую темной южной красотой. Идя за ними однажды по улице, невольно Дитер услышал их разговор, узнал, что девушку зовут Мартой, а брата она по-домашнему называет Бертель: «…Мне кажется, Бертель слишком строг. Он считает меня безответственной, но сам он излишне сух и серьезен. Даже Альбрехт не столь замороженный, мама…». Альбрехтом звали их кузена.

Вечером, закусывая и читая в дешевом кафе на углу, он заметил за столом поодаль Альберта Мюнце; тот то читал из криминальной психологии, то выписывал нужное в огромный блокнот. Несколько раз Альберт вставал и шел долить кофе, и, когда он проходил мимо Дитера, тот видел его покрасневшие от усталости или напряжения глаза. Через час утомившись, Альберт достал из кармана платок и приложил его к глазам, чтобы убрать капли крови; чтобы скрыть это, он вышел в туалет, а вернулся из него слабым и каким-то рассеянным. Не сумев читать дальше, Альберт убрал книгу в портфель и, посидев немного над чашкой кофе, тихо ушел.

В следующий раз, тоже вечером, он сидел уже с Альбрехтом и, наливая вино себе, говорил. Чтобы послушать их, в любопытстве Дитер сел за ближайший стол, но спиной, чтобы Альберт его не узнал.

— Нужно учиться. Ты понимаешь?

— Все понимаю, но… не могу я заставить себя! Вот ты мне скажи, кузен Берти: что ты видишь тут? Ну?

— Пиратские корабли в южном море. Разве ты не слышишь, как поют русалки?.. Я люблю женские голоса, их нежность…

— Ну, хватит притворяться! Ты не романтик, Берти. Тут же простая мазня! Тебя послушать, так в любом нагромождении можно увидеть хоть корабли, хоть подлодки. Больное мышление! Вот, это ты видел?

— Я не понимаю твою логику. Что в этом больного? Ты мне объясни, Альбрехт…

— Объясняю… тут и слепой заметит, что больного! Природа, животные, люди так не выглядят! В этом нет и толики правды! Разве мир такой, каким его показывают эти люди?

— Нет, но… Альбрехт… но это не тот вид искусства! Я хочу сказать, это же не фотография!

— А чем плохи классические работы? Разве они плохи, Берти?

— Нет, они не плохи. Но художник не обязан рисовать… Я хочу сказать, задача художника показать, какое впечатление на него производит окружающий мир. На место обычного изображения действительности приходит личная правда художника, что и делает его работы узнаваемыми, исключительными.

— Я знаю, почему ты это говоришь.

— И почему же?

— Ты начитался «умных» книг.

— Эм, а умные книги — это… неправильно?

— Нет, если они не пытаются вбить тебе что-то в голову. Некие всезнающие специалисты, желая прослыть умными и перещеголять друг друга, в свое время понавешали на эту дрянь ярлыки с глубокомысленными пометками, потешили свое самолюбие, а вы, бараны, стали за ними повторять всю эту чушь, чтобы и самим прослыть интеллектуалами. А в действительности вы — обычные бараны, настолько заморочены этой заумной мутотенью, что не способны от нее отвлечься и посмотреть собственными глазами!

— У тебя мышление, Альбрехт… я хочу сказать… не абстрактное.