Посторожишь моего сторожа?

— Я лишь хотел сказать, — краснея, продолжал Герман, — что не стоит разное в один сосуд лить. Я не против нашего дружеского общения, нет ничего плохого в том, чтобы изучать чужую культуру или язык, но это все… Бывает, что смешение просто невозможно! Разные миры, религии, история… Собственно, я хотел рассказать о моем знакомом, приятеле, если позволено мне так выразиться. Его сестра собралась замуж за еврея. Родители их — люди хоть и консервативные, но во многом чересчур терпимые. Посмотрели, что влюблена она, как девчонка, — и смирились, стали звать родственников жениха к себе знакомиться. Пришла еврейская семья — без оскорблений сейчас, уверяю! — зажиточная, явно из тех, что на спекуляциях в инфляционные годы состояние делали. Пришли, чопорные, разнаряженные, расселись в скромненькой гостиной. Жених около матери своей суетится: понимает, что неуютно ей, а на невесту и не посмотрит, словно застыдился ее. Осмотрелись гости, сквозь зубы с хозяевами заговорили, все больше о финансах и о вере. Полчаса спустя, все выяснив, заявили, что не женится их сын на невесте — и вера у девушки не та, и финансы ее не позволяют, и знакомые их, из еврейской общины, станут на них косо смотреть, что разрешили сыну на чужачке жениться, не их она крови, не их воспитания. Сказали — как в душу хозяевам плюнули. Дочка на своего жениха обиженно смотрит, а он отворачивается, матери помогать бросается. Так и не объявился с тех пор, и прощения у нее не попросил. Я считаю, так лучше, своим у чужих не станешь, как ни старайся, но не объяснишь же это влюбленному человеку, девушке… Я могу только о тех говорить, которых встречал и о ком слышал от тех, кому доверяю, и все, как ни странно, или торгаши худшей масти, или спекулянты, или приспособленцы на тепленьких местах. Ну вот такие представители нации мне встречались! У нас-то это неоднородно, разные есть, а с ними очень мерзко получается, что гниль эта, гадость вся, на поверхности, а те, что поприличнее, честные, не воры и не спекулянты, — их не слышно, по каким-то углам попрятались и вымирают себе потихоньку. Я не говорю уж о венце мученичества. Чем больше они страдают, тем лучше: они себя со своими муками избранным народом чувствуют, особенным, с уникальным историческим и культурным путем развития. Что с ними станет, если исчезнет их ореол мученичества в чужих и в их собственных глазах?.. Как вы относитесь, Жаннетт?

— Не люблю, — спокойно ответила она.

Заканчивая, Герман присел на освободившееся от другого гостя место. Более по виду его, изменившемуся к концу монолога, можно было понять, что он хотел не выговориться, а оживиться. Замолчав, он стал сникать, лицо его, раньше открытое, юное, стало замкнутым и неприятным ему самому; он взялся неловко потирать руки, а потом и встал, и начал расхаживать, раздражая этим всех остальных.

Воспользовавшись тем, что его игнорируют, Дитер сел рядом с Марией и стал смотреть — в высоком зеркале отражение ее профиля было хищно и прямо. Волосы ее казались темнее от неверного отсвета, уложены пышно вокруг головы большим «солнышком». Ее прическа дрожала, стоило ей повернуть голову. Она смотрела в сторону Германа и гладила красивого кота, что слегка прихватывал когтями ее платье. Невнимательность эта была наиграна, и она наконец смутилась и чуть покраснела.

— Что?.. — не выдержав, сухо спросила она.

— Ничего. Нельзя посмотреть?

— А что нужно?..

Мария на него покосилась; губы поджала, заметив и несколько мятый костюм, и сапоги — вместо положенных городских ботинок. Сапоги были облеплены грязью и глиной.

— Это твой кот? — кашлянув, тихо спросил он.

— Это кошка, — сквозь зубы ответила Мария.

— Ясно…

— Это Кати.

— Ясно…

— Что с обувью вашей? По каким траншеям вы лазали?.. У нас это не принято.

— Извини. Я… это случайно вышло.

— Случайно?..

— Прости. Это не повторится.

Раздвоенный профиль Марии задрожал.

— Я извинился, — повторил он уже мягче.

— Нет, это… чушь, не из-за этого, — сказала Мария. — Это личное.

— Вот как…

— Вы стали очень взрослым. Что-то такое… неописуемое.

— Но и ты стала взрослой… Я пришел просить прощения. Прости меня за прежнее. Я вел себя ужасно с тобой.

— Я не злюсь. — Она смотрела поверх его плеча. — Это все?

— Ты не хочешь меня видеть? — У него пересохло горло. — Я могу уйти. Ты ничего мне не должна.

Мария заметно колебалась.

— Я думал о тебе и… хотел тебя увидеть. О чем ты думаешь?

— Вы мне человека напомнили одного. Но какая разница?.. — с досадой сказала она и поспешно встала.

Он не пошел за ней, хотя она оглянулась. Севший близ него Альберт хотел спросить у него что-то, но он с ним обошелся холодно — и, оскорбившись сменой его тона, Альберт от него отсел.

Мария отказалась выходить из своей комнаты и провожала его одна тетя Жаннетт.

— Можно мне приходить? — прямо спросил он у нее.

— Я не знаю…

— Я ничего плохого вам не сделаю, — мягко сказал он. — Или вы считаете, что за минувшие восемь лет я не изменился?

— Я не знаю… простите.