Посторожишь моего сторожа?

— Твой отец — не патриот, — заявила мать в озлоблении. — Он забыл о нашем национальном достоинстве. Если бы не они, мы были бы отдельной страной. А сейчас… Мы останемся слугами «пройсов» до конца своих дней. И все из-за них! Из-за того, что твой отец против нашей независимости, он за империю во главе с «пройсами» и «Трибуном»!

— И поэтому ты с ним разведешься? — полюбопытствовал Альберт.

Лина поразилась мысли, что они могут развестись.

— Нет, я поклялась испортить ему жизнь после такого. — Она громко хмыкнула. — Я покажу ему, каково устраивать путчи против настоящих патриотов!

Она сузила глаза в подозрении.

— Ты же не на стороне своего отца, верно? Ты не мечтаешь о гигантской и бесполезной империи?

— Наверное, нет.

— Значит, ты хочешь, чтобы мы стали отдельной страной? Чтобы у нас не было хозяев с Севера?

После паузы Альберт спросил:

— Почему нельзя жить в мире, какой он есть? Зачем создавать империи? Или отделяться? Чем плоха нынешняя республика?

— Как — зачем? — воскликнула Лина. — Это оттого, юноша, что политические процессы… Впрочем, позже ты поймешь сам. Твоя мысль — мысль конформиста, а не патриота. Либо ты участвуешь в историческом процессе, либо нет, но если нет, не удивляйся, что однажды тебе не понравится результат.

Отчего-то ему стало печально; он смотрел, как мать разрывает газету на клочки, и переживал оттого, что его не понимают.

— Разве плохо, что я мыслю иначе, чем вы с отцом? — решившись, спросил он.

— Нет. Но в моих глазах ты взрослый ребенок, — ответила Лина. — В твоем возрасте я не понимала, и в 25 лет не понимала, должно быть. Я должна была пережить войну, чтобы понять, о чем мне говорил отец. И раньше говорил мой муж, твой отец. Теперь твой отец забыл свое место. Однажды приходит час, когда мы вспоминаем свое место. Наше место — в Минге. Даже если ты уедешь из нее навсегда, ты будешь помнить, кто ты — в тебе течет наша кровь, южан, наших героев, которые больше всего мечтали о независимости Минги, о свободе нашего народа. И мне больно смотреть, как твой отец уничтожает последнюю надежду нашего народа на независимость. Поистине имперское мышление — это болезнь.

— Тогда отпусти его, — угрюмо ответил Альберт, — пусть он уйдет. Зачем тебе жить с ним, если он предатель?

— К сожалению, я люблю твоего отца.

Она пожала плечами и добавила:

— Я не смогу его отпустить.

И, поколебавшись, она выбросила клочки газеты в вазу с сухими цветами.

1940

Он снял с лица сухую и тяжелую книгу — заснул с ней на диване. Близ него растекся оранжевый круг (примерно 56 см в диаметре) от настольной лампы. Он взглянул на страницы — 56 и 57, как это похоже на…

Аппель прислушался — некто, стараясь двигаться как можно тише, спускался по лестнице в прихожую. Пятая ступенька снизу заскрипела, человек оступился от испуга и схватился за перила (и скрип, он услышал скрип перил) — и Аппель узнал Альберта, сомнений в том не было. Он тихо, осторожно (не более 10 см за шаг) приблизился к двери и выглянул из гостиной.

— Берти…

Тот вздрогнул и уставился на Аппеля, что уже открыл полностью дверь и оперся о косяк.

— Который час? — после паузы спросил Альберт.

Аппель заметил: он беспокойно растирал руки, должно быть, в желании поскорее уйти.

— Конечно, около трех часов ночи, — ответил Аппель, — если точнее… 57 минут третьего. Ты прости, пожалуйста, что я лезу не в свое дело…

— Нет, ничего, — резко ответил Альберт. — Мне душно. Я выйду прогуляться. Скоро будет светать, тем более я не потеряюсь.

— Конечно… хочешь, я пройдусь с тобой?

— Нет, спасибо. Извини.

Покусывая губы, Альберт отвернулся и снял с вешалки летний плащ. Как на поводке, в одной рубашке, несмотря на раннюю утреннюю влажность, Аппель поплелся за ним до калитки. Близ дорожки Мария оставила фонарь, оттого было не столь темно, как он боялся. Он забыл, что должен считать шаги — он шел за Альбертом, смотрел на его склоненную черную голову и думал, как было бы хорошо, если бы Альберт внезапно оглянулся и они бы столкнулись. Альберт остановился у калитки и положил руку на щеколду; и Аппель отметил, какая эта рука белоснежная, нежная, очень тонкая и красивая.

— Из… извини, — проглотив что-то (может быть, слова?), сказал Альберт. — Я…

— Конечно. Ты хочешь побыть один.

Стоило бы отступить, но Аппель стоял как вкопанный. Альберт покусывал губы и смотрел в черноту за забором.

— Эм, Альдо, ничего, если я спрошу?.. Я… очень плохой человек?

— Что?.. Нет, Берти! — воскликнул Аппель. — Конечно, это не так. Ты… хороший. Конечно, ты скажешь, что я не могу быть объективным. Мне кажется, что ты излишне строг к себе. Ты… Берти, ты не виноват!

— Я не знаю.

Они помолчали. Он чувствовал себя совершенно больным — и спросил:

— Ты не считаешь меня больным, Берти?

— Нет, — ответил тот, — если не считать болезнью всякое искреннее и глубокое чувство.

— Берти… я… я бы сделал для тебя все. Все на свете! Честное слово! Если бы… конечно, если бы у меня были силы, я бы… я бы умер, чтобы воскресить Катерину. Я… но это не в моих силах! Это не в моих… Я так виноват!

— Не виноват. Ты… всегда будешь моим другом.