Посторожишь моего сторожа?

В тумбочке ее обнаружились бумага и чернильный карандаш, и поспешно, за ней, Альберт стал записывать. Мисмис только и просила разделить ее книги, пишущие принадлежности и игрушки между близкими, ничего другого у нее не было, но диктовала она, как человек уже взрослый. На словах о себе Альберт споткнулся. Тон, каким она с ним заговорила, как просила написать о нем, детской искренностью резал его по живому. За ним он уловил, сколь сильные чувства она питает к нему, брату, и сам отчетливо почувствовал к ней что-то жалобно-застенчивое и звенящее до дрожи. В порыве нежности к ней, в благодарность за непередаваемое ощущение любви взаимной, он поцеловал ее сухие щеки, пылающий лоб и лежащие поверх одеяла руки.

— Заразишься, — слабо и ласково сказала Марта.

— Нет… нет. Поправляйся.

— Пусть бумага останется у тебя. Так же положено? Они остаются у… юриста?

— Так, так… ты поправляйся поскорее.

Он посидел с ней еще немного, но уже в присутствии матери, а затем, когда Марта уснула, ушел к себе в комнату. Завещание он сначала захотел порвать за ненадобностью, но опомнился и спрятал его, сложенное вчетверо, в книгу «Поколение, засыпанное цветами и пеплом» Б. Т. Симмонса.

Компания, конечно, у них собралась своеобразная: отставные пехотные офицеры и бывшие летчики, безработные и просто отчаявшиеся люди, потерявшие семьи, а с ними прошлую и настоящую — какой бы она ни была — жизнь. Лишь одного из них можно было назвать благополучным: его привел как-то «Трибун», сказав, что их познакомил неназванный иностранный подданный, и после человек этот стал приходить, иногда с супругой-американкой, даже приводил с собой маленького сына, чтобы тот играл в гостиной с Мисмис. В собственности их семьи была ныне типография, а дом их до войны привлекал заграничных звезд оперы, театра и балета.

Как единственная красивая, счастливая, элегантная пара, они становились примером для детей хозяев. Поняв важность внешнего облика в успехе, Альберт показал родителям, что хочет лучше одеваться, чтобы хоть одеждой соответствовать им созданному в мыслях образу хорошей жизни. Когда же Марта выразила схожее желание, правда, в более категоричной форме, мать их — как ни неприятно было отказывать любимой дочери — громко возмутилась.

— Они что, разве не знают, что денег у нас нет? — сказала она мужу. — Я все понимаю, они заразились этим веянием… им хочется красивого и богатого… а нам-то что?

— Скажи Мисмис, что денег у нас нет, — услышала она в ответ.

— Я ей сказала. Она не понимает.

После долгой паузы она добавила:

— Лучше бы они — хотя бы Берти — подражали нашим летчикам. Это дешевле и намного легче. Или вот, твой «Трибун». Он только и носит что свой потертый синий костюм. Галстук у него, кажется, тоже один. Одни ботинки, один плащ… И ничего! Почему нельзя ему подражать?

— Ты хочешь, чтобы юноша его возраста отказался от стремления к прекрасному? То, что ты говоришь, — не от хорошей жизни. Х. лучше одеваются, у них лучше условия. Понятно, что мальчик и Марта хотят быть похожими на них. А ты просишь их обратить внимание на старый плащ кое-кого другого и…

— Не нужно так! — укоризненно ответила она. — Он такой милый молодой человек, и такой робкий, необычный, хоть и заигрывает с имперскими мотивами… А то, что Берти гоняется за шиком, мне решительно не понятно. Я могу более-менее понять Мисмис, как будущую женщину… но не юношу. Ему гимназию скоро заканчивать, а он думает о пустяках. В мое время юноши не были такими, можешь мне поверить.

Поняв быстро, что мать не способна оплачивать его новые «причуды», не очень-то и расстраиваясь из-за этого, Альберт в свободное время стал подрабатывать печатанием на машинке в маленькой конторе нотариуса; платили за это почасово, и почти все, таким образом заработанное, он спускал на одежду, лишь мизерную часть оставлял на книги, журналы и шоколад для Мисмис и кузена Альбрехта. Он обзавелся синим костюмом модного кроя, черным пальто с поясом, шляпой, галстуком, завел не менее пяти пар перчаток и более дюжины шарфов. Пополнение шкафа этими прекрасными вещами вызывало у него сильный восторг, связанный с самим осознанием, что все эти драгоценные предметы являются его собственностью и что, в них облачаясь, он выглядит хорошо. Консервативная мать не могла найти это нормальным и беспокоилась, словно была сама виновата, а он своими желаниями не обладал и поступал лишь ей назло. С взрослением его она начала испытывать к нему чувства более правильные, материнские — пусть не столь пылкие, какие вызывала Мисмис, — должно быть, привыкла к нему или же заметила, как он похож на нее, и искренне желала ему счастья. Она не знала, как начать разговор о его «странностях», смущалась и боялась, что он — из-за прежних их сложностей — не станет ее слушать.

Решившись как-то, для нее самой внезапно, она зашла в его комнату и спросила, чем он занят.

— А что? — ответил он.

Он, полулежа на постели, пришивал пуговицу к синему пиджаку.

— Смотрите! — сказал Альберт за тем, как его мать вошла. — Новая рубашка. Хотите взглянуть на новый шарф?

— Нет, не хочу.