Посторожишь моего сторожа?

Ей многое, за исключением мелких таких моментов, нравилось. Приятно было, что он серьезен, собран, с ней держится по-дружески и со сдержанной нежностью — на чувства бурные, демонстрируемые откровенно, она не знала бы как отвечать. Страстным человеком он себя не показал, увлеченность его касалась лишь работы, избегая другие стороны жизни. В физических проявлениях любовь его была спокойна — ни надоедлива, ни внезапна, что ее устраивало. Ожидав от новой для себя стороны любви головокружительного восторга, она быстро разочаровалась.

Беспокоило ее, что нет у них своего быта. Митя, понимая ее беспокойство, все же не торопился обнадеживать и не обещал переехать с ней из гостиницы в квартиру, потому что для него самого это было неудобно. Его, мало замечавшего обстановку, устраивал их номер с желтоватыми жалкими обоями, со старой прогнувшейся мебелью, с унылым видом из окна и с гнилыми запахами с улицы. В этой гостинице селились многие его коллеги. Почти все знакомые тоже были с женами; именно их женщины днем оккупировали столовую и большую гостиную на втором этаже, читали дамские журналы и делали друг другу маникюр, обсуждая красивых актеров-мужчин. Так как Катя плохо говорила по-английски, общение у нее с ними не задалось. Не страдая, в отличие от нее, без бытового общения, Митя, однако, был способен посочувствовать ей. Нынче он чаще служил ей переводчиком.

Бывало, он брал ее с собой, работать, и в такие дни представлял ее не как свою жену и называл по прежней фамилии. В другие дни она выполняла обязанности его секретаря — он научил ее прилично печатать на машинке, давал для редактуры статьи и поручал готовить материалы по его заметкам для радиоэфиров. Старательная по натуре, она хорошо со всем справлялась; ей хотелось быть полезной, быть по-прежнему его коллегой, а не просто женой в неуютной и мрачной обстановке.

Она интересовала многих — человек из неприятельской страны, с опытом общения с врагом. Журналисты живо спрашивали о партийной жизни и отношении к ней обывателей. Меньше всего желала она о таком распространяться, но Митя уговаривал ее и объяснял, как важны ее «свидетельские показания».

— Если бы вы знали, как я устала это повторять по многу раз, — сказала она как-то, еле сдерживая раздражение. — Мне не хочется возвращаться в прошлое, а вы пытаетесь меня заставить. Что я интересного могу сказать, чего не можешь рассказать им ты?

— Твои свидетельства важнее моих, — просто сказал Митя. — Ты жила рядом с ними, ты училась с ними, была с ними на равных. Черт возьми, ты выросла рядом с ними! А я так, заезжал, осматривался! Мне нравится подробно рассказывать о В.

— И нужно обязательно рассказывать о наших приключениях в аэропорту, — отвечала она раздосадовано. — И, конечно же, в моем присутствии, зная, что мне это вдвойне неприятно! Я бы предпочла не слышать твоих пересказов, но тебе… неужели все равно?

Там, до их отъезда, с ними работали из политической полиции, проверяли их личные вещи. Если то были местные, они были добродушными, деньги в обмен на вежливость принимали с благодарностью и улыбались, довольные работой и сравнительно легкими обязанностями. Если же приходили из партийных, то были равнодушнее, задавали неудобные вопросы и заставляли говорить под угрозой ареста.

В аэропорту их встретили. В зале ожидания Митю отделили от супруги и повели для досмотра багажа; в маленькой комнате обыскали его карманы и бумажник, после чего зачем-то заперли минут на десять. Когда ему разрешили выйти и отвели к жене, он увидел ее еле сдерживающей слезы и в помятом, неправильно застегнутом костюме и со спущенными чулками.

— Они меня раздели! — воскликнула Катя. — Они меня заставили! Скажи же им!

— Тихо, не кричи!.. Что я им скажу?

— Что они не имели права! Я ни разу в жизни не…

— Если я им скажу, — тихо ответил он, — они не выпустят нас. Самолет задержался из-за нас. Ты хочешь, чтобы нас тут бросили?

Она кивала понимающе, но обижалась, что он не заступился за нее из страха быть наказанным.

В самолете, со злой дрожью, она опять сказала:

— Они меня раздели, понимаешь? Совсем, полностью раздели! Так они меня еще и трогали! Меня сейчас стошнит! Ты мог бы им сказать?..

— Нет, не мог бы. Они в лучшем положении, ты не знаешь? Они бы нас арестовали!

— А если бы меня изнасиловали — что, тоже ничего бы не сказал? — спросила она, потеряв терпение, но это было столь жестоко с ее стороны, что ей самой стало стыдно.

И то, что нынче он рассказывал об этом, как о факте а-ля «посмотрите, какой там ужас», — ее это злило, раздражало так, что хотелось закричать. А Митя не понимал ее неприятного чувства и пожимал плечами.

В августе снова заговорили о войне.