Посторожишь моего сторожа?

Она, молчавшая все это время, тупо пожала плечами. Он силой зажал ей уши и наклонил ее голову к себе, к плечу. Она не чувствовала его, она и сама была чем-то иным, что не узнавала. Единственное, что было прежним и живым, — фотоаппарат, висящий у нее на шее. В отличие от них, он не изменился. Она отпустила Митю и вцепилась в аппарат обеими руками. Она узнавала его. Неужели раньше ей было больно?

— …Закончилось, — глухо сказал Митя и убрал пальцы с ее головы.

— Да? — тихо спросила она.

Он странно заглянул в ее глаза и отстранился.

— Это ничего, Катишь, это бывает. Нам нужно идти. Будут еще налеты.

На грязной серой улице лежали оторвавшиеся от стен обращения, обрывки листовок и мягкие, скомканные газетные листы.

— Пошли, Катишь. На Радио мы будем в безопасности. Там должны что-то знать, нам нужно идти.

Она сфотографировала истоптанное большими и маленькими ногами обращение.

— Катишь!.. Притворись, что ничего не происходит!

С каждой минутой Митя злился сильнее: она останавливалась близ всякого брошенного трамвая или машины. Он безуспешно подгонял ее, но к Радио они пришли лишь спустя час. Редакционный хаос был страшен. Никто не мог растолковать, что творится. По радио передавали непонятно что, программа была скомкана, временами прерывалась.

— Постой, постой, Саша! — закричал знакомому Митя, бросаясь к нему и ловя его за рукав. — Что слышно? Какие новости?

— Да я сам только что пришел! Мне не могут объяснить…

— Профессор Урштейн! Вы знаете?.. Что?..

— Вы приехали? Мне не могут объяснить, будем ли мы сегодня работать…

— Катишь, — потеряв терпение, сказал Митя, — постой пока тут! Я побегу за… Постой, постой, я вернусь!

— Хорошо, я…

Но Митя уже убежал.

На нее посматривали мельком и, если узнавали, кивали ей. Ей хотелось остановить кого-то из тех, чьи имена она помнила, но ей было неловко. Желая услышать что-то за плотными стенами, она напрягала слух, но пока стояла неприятная безвоенная тишина. Казалось, по-прежнему катаются трамваи, звенят колокольчиками таксисты, спешат домой школьники, на углу зазывают заграничным табаком, спорят о ценах домохозяйки — быть может, эти толстые стены обманывают ее?

Митя не заметил ее: она стояла боком и склонила голову, а он несся со всех ног и совершенно забыл, что пришел на Радио с ней.

— О, прости, Катишь, — торопливо произнес он. — Катишь, мне нужно остаться. Извини меня.

— Я понимаю, — бесстрастно сказала она. — Я уже ухожу.

— Это… Катишь… Все хорошо. Я тут узнал… на фронте все замечательно. Мы вот-вот отобьемся и…

— Ты врешь, — спокойно перебила она.

Он испугался ее.

— Ты… не бойся, Катишь. Возвращайся домой. Я приеду так скоро, как только смогу. Хорошо?

Но сначала с телефона приемной она позвонила в свою редакцию. Со второго звонка ей ответили и отчего-то перенаправили на главного. Человек, с которым она разговаривала раз в жизни, только устраиваясь в газету, виновато спросил:

— Вы, я полагаю, хотите получить задание?.. Сожалею, у нас ничего для вас нет.

Она помолчала. Не то чтобы она чего-то хотела — позвонить стоило, того требовали обстоятельства. Но человек, не сбавляя виноватого тона, доложил:

— Сожалею, но мы вынуждены прекратить сотрудничество с вами. В нынешних обстоятельствах наше антивоенное издание не может позволить иметь в штате работника, который… возможно, сочувствует атакующей стороне.

Ждал ли он от нее объяснений, возмущенных криков: «Да как вы посмели так думать обо мне? Чтобы я сочувствовала нашим врагам? Я целиком и полностью на правильной стороне»? Она же упрямо молчала. В трубке тяжко вздохнули.

— Вы хорошо работали. Сожалею… Мы знаем, что на вражеской стороне у вас есть родственники и друзья. Вы не сможете быть беспристрастной… — Там тоже помолчали. — Мы выплатим вам… Но вы должны сдать служебный фотоаппарат.

Это ее был пренебрежительный смешок?

— Катерина, вы тут?

— Я его не верну.

— Катерина, это собственность нашей…

— Я его не верну. Он мой.

Человек явно был не готов к сопротивлению.

— Как?.. Если вы не вернете его, нам придется говорить с полицией.

— Говорите. До свидания.

Голова и зуб ныли, напоминая, что она больна, что стоит посетить врача, а не играть в героя. Но сил, чтобы что-то делать, не осталось. На нее навалилась усталость — было наплевать на себя и свое здоровье, на Митю, на город, живых и мертвых, на Марию, Альберта и остальных, кто, возможно, вспоминал о ней на другой стороне фронта. Что происходит? Это серьезно? Разве кто-то погиб?

Она вспомнила, что сидит в трамвае и смотрит в окно. Громкоговоритель визжал, бежали разноцветные пятна, грохотало в небе, стучал близ нее полицейский:

— Барышня, выходите! Идите в убежище! Вы меня слышите? Воздушный налет!

Воздушный налет, воздушный налет, неужели воздушный налет?

Митя вернулся ночью, в четыре часа. Нисколько не сонный, но с покрасневшими от усталости глазами, он присел на постель и, заметив, что Катя не спит, прошептал:

— Ты спускалась в убежище? Как там, нормально?

— Да, все хорошо.

Он развязал галстук и бросил его у кровати.

— Хочешь кофе? Могу приготовить.

— Нет, не хочу. Пей сам, если хочешь.