Посторожишь моего сторожа?

Кете, Кете, Кете — почему я не могу это забыть? Зачем я вспоминаю? Это страшный сон. Правильно Митя говорил — я становлюсь зависимой от него, он гипнотизирует меня, я теряю рассудок, хочется наплевать на все, только бы впиться в его губы и кусать его шею. Нет, нет, остановись! Почему я не уехала с ним? Дура! Идиотка! Мы бы уехали в Мингу и заперлись в его квартире, и пусть бы мир сгорел, наплевать, я хочу забыть обо всем и чтобы он обнимал меня долго-долго, кусать его, целовать, тереться об него и смеяться от счастья. Голос Мити в моей голове — он винит меня! Ты хочешь спать с фашистом! Ты хочешь спать с палачом! Нет, нет, это неправда, Альберт ни за что… что? Наплевать. Почему я не уехала? Остановись, как же совесть, благоразумие? Это блажь. Детское упрямство. Ты глупа, ты хочешь невозможного. Это не любовь, не страсть, ты желаешь его, как игрушку, самую красивую, самую недостижимую! Митя, черт бы тебя побрал! Он все равно не нуждается в тебе, он не мужчина, он не желает тебя в ответ, хочешь играть бесконечно в его игру сближения-отрицания? Митя! Чувства должны быть рационализированы. Нужно исключить те, что разрушительны и просто бесполезны. Коммунизм Мити? Что же, если он и испытывает что-то ко мне… Остановись! Бьет полночь. Ложись спать! Альберт не вернется! Ты никогда его не увидишь! Смирись! Ты будешь счастлива без него! Ты сможешь! Да, я сильная и умная, я справлюсь! Альберт говорил, что я сильная, умная и… Нет, нет! Нет! Остановись, Катерина!!! Он опасен, он загубит тебя, это пожирает тебя, он жрет тебя изнутри — чертов Митя! Ты дала ему власть над собой, ты и можешь отнять ее — Митя!

Болит челюсть слева, ужасно неприятно! Что это может быть? Кажется или нет, но словно бы становится больнее. Ложись спать! Когда там приедет Митя? Альберт, пожалуйста, вернись за мной, я больше не могу!».

Чуть свет она проснулась от сильной зубной боли. Левую щеку, казалось, пронзало несколько ржавых гвоздей разом. Не понимая ничего, впервые столкнувшись со столь интенсивной болью, она резко села на постели и полезла в рот, явно пытаясь найти больное место. В нем было как обычно, никаких иголок, гвоздей и прочего. Но спать дальше было невозможно.

Вспомнив, что у тети временами побаливали зубы и она прогревала их смоченной в кипятке тряпкой, Катя решила последовать ее примеру. Вместе с неопознанным зубом болела еще и голова, немного мутило и кружило, как после десяти катаний на карусели. И все же она смогла доковылять до плиты и поставить чайник. Снова длинный путь (из Минги в столицу, не иначе) — и она улеглась на кровать с горячим компрессом на больном месте. Боль не отступила, но несколько притупилась. Она лежала не шевелясь, боясь спугнуть временное затишье, и сквозь личное стали постепенно проступать события внешние: должно быть, за горизонтом начались обещанные в газетах военные учения. Артиллерийские залпы были еле слышны. Тряпка не высохла, но заметно охладилась, но сил, чтобы заново кипятить чайник, не осталось: она уже засыпала, гул вдали и боль в щеке слились в одно-единственное, и в дреме она перестала отличать, что касается только ее.

Проснулась она снова от небрежного касания — наверное, кто-то очень хотел с ней пообщаться. Осипшим голосом она спросила:

— Ну что? Ну что тебе?.. Это бьют часы? Который час?

— Десять часов бьет. Вставай! Вставай, Катишь, не время!

— Митя, это ты?..

Она поспешно села. Тряпка упала на колено Мити. Она вскрикнула, схватившись за лицо.

— Ах, вот черт! Как болит! Болит!

— Что, что болит? — Митя ничего не понимал.

— Зуб болит. Я не знаю! Я не знаю!

Должно быть, ее убивали, иначе и быть не могло столь сильной, ужасной, нечеловеческой боли. Она попыталась сжать зубы, чтобы не стонать, но боль стала совсем невыносимой.

— Мне… нужно… к врачу, — сумела выговорить Катя.

Муж смотрел на нее в недоумении. С колена он снял высохшую тряпку и спросил:

— Зачем ты спала с ней на щеке?

Она сильно разозлилась.

— Митя… черт возьми, я… заболела! Как же ты… не понимаешь? Это мой… компресс.

— Холодный, я надеюсь. Больные зубы прогревать нельзя.

— Митя… отвези меня… к врачу.

Он тяжело вздохнул и сел к ней боком. Он немного изменился, но она не замечала, не сумела бы ответить, что в нем нового — прическа ли, выражение глаз и губ, костюм или движение рук. От боли или нелюбви, но она не помнила, каким он был и не умела сравнивать. Митя был единственным, кто мог спасти ее сейчас.

Митя помолчал, размышляя о своем. После прямо посмотрел и резко, как приказывая, доложил:

— Я не могу. Прости, Катишь. Началась война, и мне нужно быть на Радио.

Она ничего не поняла. Она лежала головой в подушке и рассматривала наволочку.

— Началась война, — повторил он после паузы. — Мне нужно работать, и тебе… нужно работать. И собраться.

— Мне все равно, — ответила она в подушку. — Митя, мне… нужен доктор… или я умру.