Посторожишь моего сторожа?

Он заметил, что на пустой стороне лежит ее аппарат, и глухо, тревожно сказал:

— Мне звонил твой бывший начальник. Мне жаль, что он так поступил, но…

— Неважно.

— Катишь, мы… должны вернуть все ему, это важно. Я обещал ему отнести, чтобы тебе не встречаться с ним лично.

— Я его не отдам.

Не понимая ее, Митя от возмущения встал. Затем снова сел, потом снова встал.

— Катишь, это не шутки. Это не твоя собственность. Ты не можешь забрать его себе, это же… невозможно. Давай решим это мирно?.. Неправильно, что он уволил тебя. Они поступили ужасно… но у тебя могут быть неприятности!

— Мне все равно.

Чтобы рассмотреть ее выражение, Митя включил ближайшую лампу. Оранжевый свет опустился на ее тревожные бессонные черты. Голова ее была всклочена, губы сильно обкусаны, у левого уголка застыло несколько капелек крови.

— Как ты, Катишь?.. Очень сильно болит?

Она пожала плечами.

— Давай договоримся, пожалуйста. Ты отдаешь мне фотоаппарат, а я сегодня же веду тебя к стоматологу. Мы потратим деньги на удаление зуба. Договорились?

Она зло ответила:

— Не думала, что ты можешь быть таким манипулятором.

— Катишь!

Замигала лампа, зашевелились занавески — и погас свет. Завизжала тревога.

— Мы никуда не пойдем, пока не решим этот вопрос! — громко заявил Митя.

— Как хочешь.

— Не вынуждай меня применять силу! Я сказал человеку, что верну ему вещь! Она не твоя!

Он кричал, чтобы его было слышно поверх вопля сирены. Стекла стучали о закрытые рамы.

— Ты сходишь с ума! Зачем тебе, черт возьми, эта штука? Ты не работаешь больше! Я обещал человеку! Ты подставляешь меня! Мне завтра ехать на фронт, а я должен решать ваши проблемы!

— Это… стены шатаются, — прошептала она.

— Катишь, я с тобой говорю!

— В гостиной выбило окна…

Грохотало в южной части. Она села в постели, словно выслушивая новые взрывы.

— Катишь!

Он потянулся через нее, собираясь схватить аппарат, но она в приступе ненависти хлопнула его по лицу. Ошарашенный, Митя оттолкнул ее и схватился за щеку.

— Ты сумасшедшая!

— Не трогай, он мой!

— Ты такая же, как твои психи! Вы забираете то, на что не имеете права! Больная! Разбирайся сама!

Не выбеги от нее Митя, она бы разразилась мерзкой тирадой: что она пожалела, что вышла за него замуж, что она терпеть не может эту страну, этот язык, эти обычаи, что она мечтает поскорее вернуться домой…

Южнее грохотало. Она сжалась, боясь, что вот-вот накроет и ее маленький дом. Ее близкие там, и так получилось, что они угрожают ей, возможно, не желая того, но они — они могут убить ее, сжечь ее любимое тело, похоронить за обломками, и во имя чего? Альберт приезжал в этот дом, обнимал ее, они, пожелай она, могли бы лежать в этой постели, а сейчас и он может убить ее, он голосует за тех, кто приказал ее уничтожить, и после того, как он шептал ей, как он любит ее и… хочет спасти. Да знает ли он вообще, что происходит?

Ни за что она не вернет фотоаппарат. Она покажет фотографии Альберту, Марии, остальным — и они, они поймут, они остановятся, они больше не причинят ей… всем остальным…

А если они все погибнут? Если Дитер погибнет? А Альберт? Если эти, правильные, на истинной стороне, их убьют? Кто пожалеет на этой стороне Альберта, кроме нее? Но пожалеют ли на той стороне ее? Безусловно — она бросится на шею кому-то из них и расскажет, как страшно в обстреливаемом месте. Разве не их язык — ее язык? Разве не с ними она выросла, не их историю изучала, не их любила столько лет? Но если так, если они — ее, то что она забыла на стороне врагов? Почему она не с Марией и Альбертом, а в чужой стране, с нелюбимым мужчиной, зачем она хранит верность каким-то обещаниям и идеалам? Почему она не уехала с Альбертом, если он — с ней, он — ее?

Катишь, это война. И тебе нужно решать. Тебе нужно занять сторону. Нельзя жалеть всех. Либо ты любишь захватчиков, либо их жертв.

Митя, зачем ты говоришь от лица моей совести?

— В действительности все это абстракции… — ответил Митя позже. — Поступай как знаешь. Мне, в конце концов, должно быть все равно…

Он замолчал в надежде, что она ему ответит. Но она не говорила, и плечами не пожала, и не кивнула — она уселась близ разбитого окна и смотрела вниз с бесстрастным выражением.

— Катишь, нам нужно быть практичными. Давай объединимся. Я должен позаботиться, я должен… знать, что я оставил тебя… в терпимом положении.

Что значит «терпимое», он не пояснил. Он прошел на кухню, посмотрел, что есть в запасах, и разочарованно спросил:

— Почему ты ничего не покупала? У тебя нет хлебцев, круп или консервов. Как же так, Катишь?

Она ответила спокойным тоном:

— Я не покупала, потому что денег не хватило бы.

Он пересчитал купюры в кошельке и почти все сложил на столик близ нее.

— Отправляйся в магазин.

— Зачем?

— Зачем?..

— Президент сказал, чтобы мы не делали запасы. Перебоев с продовольствием не будет.

— И ты в это поверила?

На самом деле она менее всего желала выходить из дома, тем более в магазин, к чужим, озлобленным, к врагам.