Посторожишь моего сторожа?

— Как? Буквально?.. Нет, нет!.. А вам там не приходит в голову, что она может послужить для кого-то руководством к действию? Должна же быть какая-то ответственность!

— Берти, не воспринимай все так… мало ли, кто что пишет и публикует. Или ты о своей карьере беспокоишься?

— А если и о ней? Не имею права, не должен беспокоиться?..

После долгой паузы, отдышавшись, мать ответила:

— Прикрываешься моралью, какой-то ответственностью, а сам… Сколько раз повторять, чтобы ты понял, что мы не о себе заботимся, а о вас, наших детях, о том, как вы жить станете?.. Эти связи, наши связи… что ты будешь делать без них? Стоит нам только попросить с отцом — и твое будущее будет обеспечено. Нет же никакого риска. Ты обязательно получишь, что хочешь, все получишь — когда придут они. Они знают, кто ты. Они знают твое имя. Чего ты боишься?

— Я хочу добиться сам. Что мне с твоих обещаний?

— О, с моих обещаний?.. Ты просто не знаешь, как работать, как сейчас смотрят на труд… выбрасывают человека на улицу, как помойную тряпку.

— Ты-то откуда знаешь? — зло ответил Альберт. — Ты ни одного дня в своей жизни не работала!

— Лучше подумай, что я тебе сказала. Тебе жить с этим, а не нам с отцом. Получишь любое место — ты у нас талантливый, умный, я знаю… Можешь не говорить спасибо — плата и так слишком велика.

— Я…

— Дай мне умереть с чистой совестью, Берти.

И, не дождавшись ответа его, она бросила трубку.

Он еще послушал неживое трепыхание в трубке, сам — с болезненным биением сердца. А отложил ее, почувствовав, что ему в плаще жарко уже до головокружения, до тошноты.

Через минуту он услышал новый звонок — это звонила Кете; она плакала в трубку и повторяла:

— Я была совершенно несносна. Простите меня. Я не хотела вас обижать… Если вы любите Марию, я за вас счастлива.

— Но я не люблю Марию, — ответил он.

— Нет, если вы хотите… то это очень мило. Пожалуйста, простите меня.

— Я не обижаюсь, Кете. Честно, Кете.

Неужели кому-то — и он знает его — кажется, что эта беззащитная иммигрантка может быть опасна для огромной, величественной, возможной империи?

1940

— Это… все… отправляется на помойку!

С этими словами Мария открыла чемодан Катерины и вытряхнула из него содержимое: на пол посыпались платья (2 шт.), юбки (2 шт.), блузка (1 шт.), чулки (2 пары) и нижнее белье (4 комплекта). Не стесняясь присутствия Аппеля, Мария пнула со всей силы гору бестолковых вещей и села прямо на пол, обхватив ноги, как обозленный ребенок.

Аппель вспоминал о неких этапах принятия неизбежного, о которых он слышал от Альберта. Он сомневался, что правильно его понял и сейчас не мог сказать, какой именно этап переживает Мария: гнев? усталость? отчаяние? безысходность? Не закончив поминки (после похорон), она заявила, что намерена избавиться от вещей покойной немедленно. Марии не посмели возражать. Аппель пошел за ней, потому что ему было невыносимо скучно, а также оттого, что он испытывал странные чувства к мертвой Катерине — благодарность за ее смерть и ненависть, ибо она заставила Альберта страдать. Услышав, что Мария хочет выбросить вещи Катерины, он испытал почти невыносимое желание побывать в ее, Катерины, комнате снова и потрогать, быть может, ее постель или чулки — то, что в его сознании неизменно связывалось с интимной теплотой.

Мария была столь безразлична к его присутствию, что не приказала ему уйти. В сизых сумерках она казалась статуей самой себя, застывшей фигурой из мрамора, отчего-то из музея доставленной в мрачный, наполненный тенями дом.

— Что будет дальше? — спросила она позже.

Голос ее был непривычно тих.

— Вы позволите присесть?..

Он опустился на колени близ нее.

— Все это… — проговорила она тихо и сквозь зубы, — не имеет смысла…

— О чем вы говорите?

Она взглянула на него: и в этом уличном сумеречном свете Аппель рассмотрел, насколько ее глаза красны.

— Это… все… — прошептала она — и громко расплакалась.

С поразившим его опустошением (словно вырезали внутренности) Аппель слушал ее жесткий, лишенный человеческого, скорее животный плач. Он забыл, что мог бы посчитать ресницы на каждом ее веке. Он и не был растерян, лишь чувствовал себя как-то не так, не собой, и забыл, что связывало его с домом, с этой женщиной, с покойной и с Альбертом.

— Это… я ничего не понимаю! — сквозь слезы выкрикнула Мария. — Это… я слышу… как это разрушается! Как оно трещит! Этот дом давит на меня, он… уничтожает нас!

Аппель молчал.

— Ничего не понимаю! Но я чувствую… что мы все умрем!

Аппель опомнился и воскликнул:

— Что вы говорите? Никто, конечно, больше не умрет!

— Потому что вы ничего не чувствуете и не понимаете! Говорю вам, мы умрем и отправимся в ад!

Неестественно весело, чтобы хоть немного сбить драматизм, Аппель спросил:

— Неужели вы верите в ад? Я думал, один Альбрехт нынче верит в ад и небесные силы.

— Говорю вам, я попаду в ад! Это плата за то, что я совершила!

— Конечно, вы не могли совершить ничего…

— Нет, совершила!

Упрямство, с которым Мария настаивала, что отправится прямиком к дьяволам, вызвало в нем любопытство.

— Никто, конечно, не оказывается в аду за то, что не спас близкого человека.