Post scriptum

Как однако страшна роль аксессуаров! К чему угодно могут привить они отвращение! Идея ими оформляется и ими же самими вслед за этим пожирается. Пример тому – наши былины.

* * *

Язык Теренция и других писателей его времени представляется иногда очень забавным: какие отступления от классических норм! Цицерон сказал бы совсем не так и т. д. А ведь никаких отступлений у него нет. Просто язык другой: ведь если бы вообще существовали эти отступления, смешным бы казался язык всех русских писателей, кроме Тургенева.

* * *

Былины оформляются в стиле расписного пряника. Конечно, от обилия аксессуаров былина стала поистине худшим памятником стиля russe. А почему? Видимо, мы противопоставляем себя былине, но недостаточно. А надо либо не противопоставлять вовсе, либо уж – полностью. С «Илиадой» всё обстоит гораздо проще, а поэтому она нам ближе.

* * *

Смысл исповеди – в ее тайне. Человек исповедуется Богу, священник (если это в церкви) – только посредник. Как человек он, безусловно, не знает, не должен знать того, чту вы сказали. Тем более что вы не ему говорили. Во время исповеди слышит вас только лишь «Видяй

втайне»[153].

Вот почему литературная исповедь представляется мне необычайно надуманным, претенциозным и даже лживым жанром. Там, где начинается исповедь, книга должна закрываться, смысл ее – только в приуготовлении…

* * *

«И совсем не в мире мы, а где-то…»[154]

Там, где обыдённость становится чудом…

* * *

Книги – не люди. Не в книгах мудрость, а в людях.

Но как обойтись без книг?..

* * *

О том, что на ночь не закрыли печку,
О том, что утром холодно вставать…
Вчера купить забыли хлеб, на вечер
Остался недоеденный творог.
Всё это жизнь. Я промочил ботинки.
Всё это чудо… Только где стихи?

Pensées

Назначение этой книги – доставить своеобразное удовольствие моей родне и друзьям: потеряв меня (а это произойдет в близком будущем), они смогут разыскать в ней кое-какие следы моего характера и моих мыслей и благодаря этому восполнить и оживить то представление, которое у них создалось обо мне. Если бы я писал эту книгу, чтобы снискать благоволение Света, я бы принарядился и показал себя в полном параде. Но я хочу, чтобы меня видели в моем простом, естественном и обыдённом виде, непринужденным и безыскусственным, ибо я рисую не кого-либо иного, а себя самого.

Мишель Монтень

NB. Здесь 59 отрывков[155]; некоторые (40–44) очень неудачны, но в целом эта тетрадка представляет собой неплохой автопортрет.

Г.Чистяков

1. Тарту (в письмах я называл его, конечно, Dorpat) – город вполне современный и отнюдь не немецкий, но для меня это был как бы второй Гейдельберг, разумеется, не сегодняшний, а «город-университет» времен Новалиса и Л.Тика. Быть может, я действительно застал в Тарту нечто романтическое, хотя виной всему скорее было только лишь собственное мое «гейдельбергское» настроение, ибо всё, что здесь напоминает Гейдельберг, – это не больше чем бутафория. Когда я это понял, то, чтобы не сделаться нигилистом, решил убежать из Тарту и, поселившись на эстонском хуторе, стал сочинять стихи в духе немецких романтиков. Стихи были удивительно плохи, но солнце светило, а всё окружающее сияло. Эстонский пастор, ныне умерший, с которым я познакомился там и почти подружился, называл мои элегии «замешательными», хотя признал он меня, безусловно, не за стихи, а за латинский язык и классическое образование. «Attollo oculus meus in montes, unde veniet auxilium mihi. Auxilium meum a Dominum, qui fecit coelum et terram[156]. Это не Новалис, это настоящая поэзия.

Новалис родился всего двести лет назад, а его стихи уже умерли. Propheta[157] жил на целых три тысячи лет раньше, но его стихи, мой дорогой, не умерли и никогда не умрут. Carmina morte carent[158], – так, кажется, пишет Ovidius. В Тарту Вы не нашли того, что искали. Вы искали девятнадцатый век, а теперь двадцатый, и тот кончается. Мы не должны горевать о прошлом, наше дело – думать о будущем». 20.V.1978