Post scriptum

Низкие потолки, бесспорно, оказывают необычайно гнетущее действие на человеческие умы. Это те же сводчатые каморки Средневековья, и поэтому тут и там просыпаются в них Лютер и Джордано Бруно, Ян Гус и Франциск из Ассизи. Кое-кто из них [современных человеческих умов] замечателен, но куда им до перечисленных мною.

Вряд ли есть смысл ждать теперь возрожденческого размаха. Правда, последний опустился с высот готических храмов, поэтому теперь он может подняться из бесконечной глубины метро…

* * *

Генрих Густавович Нейгауз любил говорить об изрядной доле легкомысленности, которая необходима в каждом предприятии. Слушаешь Благого[146]: всё хорошо, а легкомысленность как раз и вынута… У меня зато ее всегда хватает. Ничего другого, однако, может быть, и нет.

* * *

Иногда хочется, чтобы слова были выбиты на меди. А зря ведь…

* * *

На еврейском кладбище в Праге
Каждой ночью в двенадцать часов
Собираются мудрые маги
Из двенадцати древних родов. [147]

1969

* * *

Вылил я поток иеремиад публично на одного нашего композитора. Потом удивлялся даже, как это не рухнули стены Большого зала от этакого грохота. А зачем?

Обвинительное всегда неприятно. Лучше от этого всё равно не станет, а ничтожество само когда-то да себя обвинит. Вот только когда?

Правда, иеремиады могут иметь смысл педагогический, смысл, которым, наверное, пренебрегать не следует. Вот поэтому необходимо брать с собою в концерт тухлые яйца.

* * *

Всякая игра хороша только тогда, когда играющий убежден в том, что это всё происходит всерьез. В иных случаях – она необычайно противна и действует отталкивающе.

* * *

Игра в уродливость. Как любят многие прикрывать ею свою бессодержательную соразмерность!

* * *

Dolce far niente (прекрасное ничегонеделанье) – это было раньше. Теперь, по-моему, иначе. Во всяком случае, у меня: Amaro far niente (горькое ничегонеделанье)[148]. Устал, причем чисто физически. Хочу отдохнуть и не могу, потому что берусь за работу (привычка). Работаю, а результатов и на грош нет, потому что устал. Беда, да и только: «Яко вода излияхся, и рассыпашася вся кости моя: бысть сердце мое яко воск таяй посреде чрева моего»[149].

* * *

Во всём меня больше всего пугает значительность. Невольно под нею начинаешь искать пустоту; сразу вспоминается еврейская лавчонка в Нижнем Новгороде (Бог знает, какими судьбами сохранившаяся), которая представляла собой низенький сарайчик с высоченной передней стеною. С улицы она казалась двухэтажной.

* * *

NN необычайно важен и надут. Даже когда он говорит чудовищные глупости, многие предполагают: «А вдруг это оригинальная постановка вопроса». Разгадка здесь проще пареной репы: при всей своей глупости NN интеллигентен. Интеллигентность спасительна…

* * *

«Забрать все книги бы да сжечь»[150], – как остро звучит это выражение нынче. Надоели ж библиоманы…

* * *

Иконы – вовсе не произведения искусства и с последними ничего общего не имеют. Рассматривать их с точки зрения искусствознания – бессмысленно. Да и вообще, может ли быть подход к ним рациональным? Повторяю: икона глубоко интимна, а поэтому не может быть объектом эстетического наслаждения. Точно так же не может быть его объектом сама жизнь: любовь, горе, смерть, деторождение. Обыдённость, да и вся человеческая жизнь в целом – это миракль, чудо, мистерия, нечто сугубо внутреннее. Эстетическое же чувство возникает лишь из стороннести, от наблюдения извне. Оно направлено не на саму жизнь и с чудом уже не связывается. «Иверская» – это жизнь, это чудо (поезжайте в Сокольники и Вы это увидите). От Мадонны Бенуа[151] чуда мы ждать не можем, представьте это хотя бы на минуту – ничего не выйдет. Художник превратил прихожанина в наблюдателя, а ее таким образом – в произведение искусства, в объект для эстетического чувства, но чуда-то в ней уже нет…

* * *

Прекрасное совсем не обязательно должно быть красивым. Иной раз оно уродливо (только это бывает крайне редко).

* * *

«Небеса поведают славу Божию, творение же руку Его возвещает твердь. День дни отрыгает глагол, и нощь нощи возвещает разум»[152].

* * *

Когда мне было пять лет или немного больше, бабушка уже вела со мною самые серьезные разговоры. Безусловно, сначала я почти всё забывал. Потом всё это стало постепенно всплывать в памяти. И длится это до сих пор. Поэтому наш разговор продолжается…

* * *

Поражаешься удивительной несоразмерности у Бетховена, особенно в последних сонатах: ор. 106, ор. 109 и (тут уже забываешь о том, что с законами Ньютона всё же приходится считаться) ор. 111…

* * *

Город действует необычайно очищающе. Отдаться в его власть, ощутить его в себе, потеряться и вовсе в нем раствориться – великий и освобождающий акт. Неоднородным он кажется лишь сначала, далее – в нем поражает именно нерасчленяемое. Тогда-то и начинается переход на самый интимный лад. И это как раз страшнее всего…

* * *