Post scriptum

Для того чтобы думать, нужно время. Большое количество свободного, кощунственно тратимого нами времени. А поэтому и приходит в голову мысль о том, как хорошо было думать в прежние времена. Хорошо было думать Сократу или его «велемудрому» ученику[134]… Действительно, неплохо. И находились они в несколько ином положении, чем мы. Мы думаем преимущественно в метро, в калейдоскопе немыслимой толчеи. Мы думаем, конечно, в метро. Но ведь Сократ думал на агоре. Наверное, это было что-то похожее…

* * *

Элегия

В метро я каждый день,
наверное, в течение месяца
встречал вас, Мальчика и Девочку.
Как мне казалось, студентов первого курса.
Она – беспомощная брюнеточка
с какими-то конспектами и тетрадками.
Он – типичный мальчишка,
белобрысый и грубый, в школе
имевший, конечно, по физкультуре пятерку.
Вот и всё. Встречал я вас и радовался:
есть еще любовь между смертными.
Бегай, брате мой, и уподобися
серне или юнцем еленим
на горах Ароматских [135].

* * *

Я часто задаю себе вопрос: как я отношусь к философии? И не решаюсь на него ответить…

Надо сознаться, что для собственного удовольствия я не прочел ни одной философской книги. Кант мгновенно превращает меня в полного тупицу, а гносеология вызывает приступы неописуемой тошноты. Быть может, это плохо. Но, может быть, всё-таки еще существует деление на философов и поэтов, что может меня несколько оправдать…

Но суть, наверное, заключается в том, что философия, используя методику позитивных наук и ставя перед собою позитивные задачи, имеет дело с мистическим объектом. Умничанье же перед Богом бессмысленно.

В литературе всё наоборот. Любая позитивная задача ей бесповоротно чужда. Разрешать, объяснять, обобщать, ставить в пример и т. д. литература не в состоянии. Ее единственная цель – наблюдение над поминутно совершающимся мистическим актом.

* * *

Можно ли писать без раздражения? Мой дед говорил: «Один дурак может задать столько вопросов, что сорок умных не ответят».

На этот раз больше сказать нечего.

* * *

Не правда ли, что высшая избранность содержится лишь в обыдённости, а лучшие цветы раскрываются лишь в серой каждодневности. Перефразируем Гейне: Aus die Berge will ich steigen[136]. Пусть это звучит несколько коряво. Смысл от этого не пострадает нисколько.

Спускаясь с гор, я ухожу на башню.
«Куда же ты идешь? Быть может, всё же вниз?»
Или опять дорогою вчерашней
Уходишь прямо в горы… Берегись!

* * *

Меня чрезвычайно занимает метро; метро – как мировая проблема. Ибо ведь метро в нашей жизни играет несравнимо бульшую роль, чем Церковь во времена Возрождения. Во-первых, в нем мы находим те архитектурные сооружения, которые волей-неволей заменили храмы и палаццо. А потом: в метро мы любим, читаем, предаемся бурной радости и черной меланхолии, да и вообще проводим массу времени. Вряд ли кто сомневается в том, что Ромео и Джульетта, живи они сейчас, назначили бы свиданье именно в метро.

Служба, дом и метро – вот та триада, в которой замыкается бытие индивида. Невольно поэтому на метро начинаешь смотреть с благоговением, а Каганович[137], его зиждитель, представляется своего рода апостолом Петром со старинного немецкого горельефа.

* * *

Ничто не обнажает Истину так полно,
как Уродство.
Взгляни, как далека она
от Рафаэля и Буонарроти,
как глубоко
она внутри великолепной формы
скрывается у них в произведеньях.
А после посмотри, как откровенно
показывает Истина себя
в беспомощных готических уродцах,
в убогих статуях Средневековья.
Вот почему уродливая наша
эпоха открывает нам так много
Истины, как правило, печальной,
но иногда действительно прекрасной.

* * *

Город – дрянь. Но я необычайно люблю город. Делайте что хотите, но променять его на «небесные апельсины»[138] нет никакого желания.

* * *

Перечитал старую тетрадь, где было много писанины о сущности литературного произведения и психологии художественного творчества. Ерунда. Какая тут может быть сущность! Каждый пишет то, что у него получается. «Выше головы не прыгнешь» – вот и вся психология.