Последний завет

Пример с умолчанием о деятельности и функциях пресс-центров можно в принципе рассматривать не более как заурядное явление в том смысле, что запрету здесь подвержен «запрет цензуры», и это не может не идти вразрез применению государственного права. Теперь цензура, уже по форме как элементарное массовое недеяние, прямо исходит от СМИ и от потребителей. – Частью в том проявляется усталость людей от ненужных им чужих мнений; или близкое к тому понимание, что и без таких мнений, без этой оставляемой как бы «взаперти» в учреждениях информации в обществе имеется её переизбыток; не исключено также и сочувствие хозяевам пресс-центров ввиду необходимости для них отгребания в сторону или оставления у себя сведений, возможно, и в самом деле мало что значащих для общественности и даже чреватых для восприятия «на стороне»; что-то, возможно, учитывается ещё, притом всякий раз – неотчётливо, без какого-то вселенского спора или апеллирования к согласию. Надо лишь видеть во всём этом добровольное, непроизвольное, никем практически не осознаваемое выражение воли. Итогом становится столь же неосознаваемый «договор» на умолчание, причём по известной причине конкретной вины здесь ничьей нет… – Разумеется, с помощью законов провозглашать запрет в таком виде и в таком отличии правовой предметности от признаваемого стандарта значило бы компрометировать публичное право. И как раз в этом месте, словно в эстафете, на свою дистанцию выходит право естественное. А с ним уже проще: не надо заниматься формулированием специальных терминов, обозначать масштабы нормированного воздействия, сроки или периоды применения и т. д.

Как будто по какой-то закономерности само общество (с одобрения, в частности, СМИ – c тех пор как они стали фактором повседневной жизни) увлечено некоей таинственной и неудержимой любовью к цензуре.¹⁰²

Которую, цензуру, как уже говорилось, оно понимает гораздо шире, чем написано в законе о СМИ и в конституции. И раз такая любовь налицо и о ней, возможно, во всей России (а то и – в мире!) пока ещё никто не прознал, то не была ли бы оправданной хотя бы и робкая попытка в ней объясниться?

Свобода слова и плюрализм каждому не могут не показаться худосочными, блеклыми отражениями наших восторженных о них представлений, если только попробовать «опереться» на них в точности таким же образом, как это может быть допущено нашим здорово одемокраченным (условно будем считать – незамутнённым) пониманием.

Утром ваша референт-секретарь, когда вы появляетесь в приёмной, вопреки тому, что она всегда предельно корректна, вежлива и к вам неизменно доброжелательна, вместо привычного «Доброе утро, сэр!» вдруг вам говорит: «Какой же вы, право, хрыч и дурак; – я просила дать мне сегодня отгул, потому что у меня сильно разболелась мама, хотя этого вам тогда и не сказала; а вы не соизволили поинтересоваться. – Вы после этого сущее бревно, а не руководитель, не человек!..»

Когда бы такое хотя бы раз позволила секретарь только ваша, можно бы заподозрить, что у неё не всё в порядке с этикой или что она действительно в силу каких-то особенных причин очень уж болезненно восприняла ваш отказ. Но такому скорее всего вообще никогда не случиться, тем более в одно утро сразу в десяти, в ста, в тысяче, во многих тысячах приёмных. Не будет этого множества и завтра, и в последующие дни. И утверждать обратное не возьмётся никто.

Здесь проявляется такая любовь к цензуре, которая взлелеяна из элементарной любви к себе: «я ни за что не скажу вслух и в глаза моему руководителю того, что о нём думаю; иначе я потеряю работу или в оплате работы…» – Ваша референт забыла о столь «негасимой» любви¹⁰³, допустив непростительную оплошность. И ваше доверие к ней вряд ли останется прежним.

«Простая» или «индивидуальная» любовь к цензуре, как нетрудно заметить, возникает под влиянием страха – чувства естественного и не подвластного никакому запрету; но есть тут и ещё более важный момент.

Мы не поддаёмся искушению открыто (гласно) или в носителях – в записях выражать всё то, что постоянно возникает в мыслях по любым конкретным поводам, не говоря уже о состояниях некоего нашего духовного «забытья», созерцательности, раздумий и т. д. Этим нам удаётся оберечь и окружающих и себя от излишков: если бы только они нахоходили место в жизни, то люди бы наверное захлебывались в нескончаемых препирательствах между собою, – ведь правда, как можно судить по реакции шефа приёмной на поведение его референта да, чего скрывать, и по реакции на этот случай всех нас, не обязательно всегда должна восприниматься однозначно.¹⁰⁴

Здесь также ощутимо присутствие боязни – и опять исключительно из любви к себе, или, чтобы уж было точнее, скажем так: – перед роковыми, грозными и опасными последствиями конфликтов. – Но устрашающее больше не проявляется здесь впрямую; – оно растворено во всеобщей вынужденной и вместе с тем как бы не имеющей причин и объяснений целесообразности:

Мы истину, похожую на ложь,

Должны хранить сомкнутыми устами,