Последний апокриф

Итак, что касается неожиданного явления «прекрасных картин всеобщего счастья» – то непроизвольным их автором был не кто иной, как Иннокентий (они оказались не чем иным, как порождением возвышенного ума нашего героя!).

Но любой искушенный читатель романов немедленно возразит (и будет прав, когда возразит!), что: мысль, мол, не вещна, и ее нельзя видеть!

На что существует справедливое возражение: до известной степени – не вещна, но до неизвестной – реальна и осязаема!

О «не мнимом Пространстве оживающих мыслеформ» (в котором, собственно, и оказались наши герои, спасаясь от преследования!) размышлял еще небезызвестный Альберт Эйнштейн в своих «Полуночных откровениях», отправленных им бандеролью морским путем через Ла-Манш, в Лондон, для публикации в научном издании Оксфорда, да так и затонувших вместе с кораблем.

К слову, спустя пятьдесят четыре года знаменитый ныряльщик в глубину Жак-Ив Кусто собственноручно достал со дна пучины эйнштейновскую тетрадь в рифленой обложке из кожи телка и принялся восстанавливать по крупицам не размытые водой и Временем слова – да нечаянно опалил страницы, поставив по рассеянности на многострадальную рукопись раскаленную сковороду с картофелем фри с беконом и глазуньей.

Но, впрочем, вернемся к дошедшим до нас обрывкам догадок великого Эйнштейна: «Итак, – записал он буквально в канун Первой мировой войны, – это самое Мнимое Пространство (надо понимать, оживающих мыслеформ!) – не бесконечно, но и не конечно, как это можно представить! И вообще, – замечает Эйнштейн, – говорить о нем как о Пространстве можно, конечно, но лучше не нужно! Потому что, – он пишет, – по сути оно не Пространство вовсе, а так…» (Чернила размыты, бумага опалена!).

И дальше читаем: «Оно, – пишет он… (размыто, опалено, но, скорее всего, о Пространстве!) – есть не этот привычный нам мир, но и не тот! Оно, – настаивает ученый, – не имеет опоры и ни к чему не привязано, и никуда не движется, и нигде не останавливается, и там… (размыто, опалено!) нет смерти, рождений, желаний, страданий, а лишь – Пустота».

И еще, читаем через четыре неразборчивых строки: «самое удивительное, что в этом самом Пространстве оживают любые мысли и образы – от низменных и безобразных и до возвышенных самых!» (размыто, опалено!)…

И наконец: «…через это Пространство, не принадлежащее фактически никому – потому что Оно, повторюсь, вовсе и не Пространство (дважды подчеркнуто, хотя и размыто, и опалено!)… при помощи кармической карты можно добраться, куда только захочется» (дальше размыто, увы!)…

Там, внизу…

209 …Кто сегодня в здравом уме и трезвой памяти способен реально вообразить (кроме разве Эйнштейна, который про всё представлял!), что где-то там, глубоко под землей, натурально кишмя кишит жизнь?

Да никто!

И тому существует нормальное объяснение: просто пока никому (до наших героев!) еще не удавалось добраться на лифте настолько глубоко, чтобы в том убедиться самим.

Как важно бывает самим убедиться!..

Итак, покинув лифт, наши очарованные путники неожиданно погрузились в пугающую стихию вселенского хаоса и глобального бардака.

Их взорам открылась картина, в сравнении с которой «Страшный суд» Микеланджело в папской капелле мог показаться детским новогодним утренником в Московском Кремле.

По огромной зеркальной зале (с Куликово поле, не меньше!), вдоль нее, поперек, наискось и по кругу, в жуткой толчее ползали и порхали пчелы с человечьими головками – мужскими и женскими, ребячьими и стариковскими, всех возможных видов и возрастов.

Попадали они сюда из одного тусклого тоннеля, а улетали через другой, освещенный ярко и празднично.

До того, однако, как улететь, все эти не люди – не пчелы (чело-пчелы – точнее!) отчаянно мельтешили крылышками и яростно штурмовали циклопических размеров, почерневший от времени и поржавевший, замызганный медом, грохочущий и дребезжащий доильный агрегат, в самом центре Чистилища…

210 …То, что они оказались в Чистилище, у Конфуция лично сомнений не возникало.