Последний апокриф

Один Сатана недвижимо стоял на лестнице, ведущей вверх (а точнее – в Никуда!), и, казалось, не принимал никакого участия в этом поистине всемирном ликовании.

Но если бы кто-то сумел заглянуть в Его сине-зелено-желто-красно-черные глазницы – тот, конечно, содрогнулся бы от пылающего в них адова пламени: за всю предшествующую Вечность Он не был так близок к исполнению своего Замысла!

Он уже не радовался, что назвал сюда тварей и мрази всех времен и народов, и Его уже раздражали парады, фанфары, бой барабанов и славословия, и даже возлюбленная дочь, нисходящая важно по трапу – вместо того чтобы лететь к Нему.

Неожиданно Его охватило страстное, непреодолимое желание – получить яйцо сию же минуту, без промедления.

Не утерпев, Он простер свою длань метров этак на пятнадцать – восемнадцать и вырвал яйцо у Луизы из рук…

196 …Наконец, снова открыв глаза в этой реальности, Джордж с облегчением увидел над собой лица своих чудесных друзей (в эту минуту они ему были близки, как никто другой и никогда прежде!).

Иннокентий аккуратно и бережно поддерживал его руками, пока Маруся, по сантиметру, ощупывала, в поисках огнестрельной раны, живот и грудь.

– Если я уже поклялся, что я поползу – так я и поползу… – застонал Джордж, памятуя, должно быть, про свое обещание, данное Ване в той реальности.

– Живой! – радостно прошептала Маруся.

– Я вам что говорил! – проворчал попугай.

– Где болит, мой хороший? – продолжила свое обследование Маруся.

– Пожалуйста, немедленно в Иерусалим! – жалобно попросил Джордж.

– Извините, куда? – не понял Конфуций.

– Золотой Иерусалим, как еще говорят… – затравленно озираясь по сторонам, попытался объяснить крупье. – Город трех регулярных религий, знаете ли…

– Я туда залетал еще при Сауле, до всяких религий! – внезапно обрадовался попугай. – Как сейчас помню… – не успел, впрочем, он договорить, как с неба на них упала фугасная бомба в тысячу мегатонн (в тротиловом эквиваленте!)…

197 …Итак, сомнений не оставалось: Он держал в руках то самое яйцо, которое Сам же и снес!

Выглядело оно идеально цельным и типично гадюшным.

На самом-то деле оно собиралось из двух равных половинок с нарезной резьбой – изнутри и снаружи.

Половинки легко, как по маслу, навинчивались одна на другую – в результате образуя натуральное яйцо, без малейших следов искусственного происхождения.

Скорлупа яйца определенно представляла собой некий космический сплав из неведомых доселе материалов (Сатана самолично его отложил как футляр для родительского клыка!).

От всех прочих это самое чертово яйцо выгодно отличалось тем, что оно абсолютно не мокло, не мякло, не билось, не пропускало рентген и, что самое главное, – никто из него не вылупливался.

И вот спустя Вечность, после стольких потерь и утрат, наконец…

Тут-то Его обожгло от догадки, что контейнер может быть и пуст!

«Быть того не может – потому что того не может быть никогда!» – глуповато подумал Он, развинчивая яйцо непослушными руками.

Его узловатые, сплошь в грязных бородавках пальцы дрожали и соскальзывали с поверхности скорлупы.

Наконец Он заставил себя на минуточку остановиться и расслабиться: уж кто-кто, а Он лучше других понимал, что чему быть – того не миновать (Его же изречение, как знамя, подхваченное фаталистами!)!

Стоя рядом, ведьма впервые с удивлением и брезгливостью наблюдала не-человеческую гримасу отчаяния на отцовском лице и трясущиеся, как в Паркинсоне, руки.

– Папаша, чо с вами? – поинтересовалась она.

– Ничо… – глухо выдавил из себя Сатана…

198…Эхо от взрыва проникло до самых отдаленных уголков Веселенького кладбища, на минуточку перекрыв эротические повизгивания старателей профессионального секса.

Обелиски и памятники попадали и посходили с насиженных могил.

Покойники заворочались в належанных гробах.

С земли с трудом различались три кувыркающиеся под облаками человеческие фигурки и крошечный разноцветный попугай…

199 …Итак, Сатана странно медлил, вместо того чтобы элементарно распотрошить яйцо и убедиться, на месте ли батюшкин клык.

Такого с Ним, кажется, еще не случалось!

«Должно быть, старею!» – подумал вдруг Черт, не без самосарказма.

Неожиданно ярко Ему вспомнилось, как уже через минуту после страшного конца Родителя Он опутал своего однояйцового цепями, залепил Ему скотчем рот (чтобы уже никогда Его не слышать!), да и зашвырнул в отстойную яму с дождевой водой.

И сколько бы Тот ни мычал о пощаде – Он не испытывал других эмоций, кроме чувства глубокого удовлетворения.

«Было время, и мы бегали рысью…» – с грустью вспомнил Сатана слова старинного русского романса.

«Хорошо, если зуб в яйце, – вернулся Он мыслями к делам насущным, – но что, если его там не окажется?»

И опять Он с упрямством маньяка проникал своим внутренним зрением сквозь толщу времен и навороты событий и думал, и вспоминал, и взвешивал, и анализировал, пытаясь понять, где и когда Он дал маху…