Последний апокриф

Сегодня, похоже, впервые за много лет, поутру, проснувшись, она была не одна…

Послушав, как он скрежещет зубами во сне, она тут же взяла на заметку: непременно проверить у милого глисты (любимое лицо она посадила на клей «Момент», и оно пока держалось!).

«В остальном же…» – подумала Маруся и улыбнулась.

«В остальном…» – еще через полчаса рассеянно вспомнила она (впрочем, плохо соображая, что, собственно, в остальном!)…

Кофе давно остыл, а она все не решалась его разбудить и только глядела да глядела на своего суженого, не в силах отвести глаз.

Она видела мужчин – но такой ей попался впервые: весь в ранах!

«И досталось ему в этой жизни!» – подумала она и, не сдерживаясь, горько разрыдалась…

Между тем…

162 …Уныло бродя среди развалин, Джордж не без удивления озирал развороченные стены, изуродованную мебель, покореженные детские игрушки и россыпи битого стекла.

Низко в небе кружили африканские грифы, охотники за падалью.

«Любопытно, откуда бы грифы в Москве?» – пронеслось в бессонном мозгу.

– Вы добычи не дождетесь! – прокричал он и замахал руками.

Внезапно, однако, рассеянный взгляд скользнул по одинокой ноге в ботинке, торчащей из-под щебенки.

«Чья бы она могла быть?» – призадумался Джордж.

Разобрав завалы бетона, он обнаружил тринадцать трупов, представляющих различные народы и религиозные конфессии – от иудео-христианских с мусульманскими и до бон-брахманистской с юдзу нэмбуцу-сю.

Все тринадцать пребывали в нелепых и забавных позах.

Походило на то, что смерть их настигла негаданно и нежданно.

С тоской озирая место страшного побоища, Джордж невольно подумал, что и смерть бывает забавной, не только жизнь…

163…Понятно, Марусины жгучие слезы пробудили Иннокентия.

Он не сразу ее узнал.

А когда все-таки узнал, то сердце в его груди забилось, как птица в клетке.

Неожиданно он испытал чувство, как будто когда-то испытанное (с другой женщиной, на ветру, посреди заснеженной улицы, у фонарного столба!)…

Однако же в гнездышке у Маруси…

164 …Расслабленно расположившись в кресле для сексуальных излишеств, Иннокентий с благодарностью принимал Марусино врачевание.

Ее руки, казалось, чудодейственно парили над ним.

Не в силах себя выразить (увы, она в спешке, нечаянно приклеила ему к нёбу язык!), он сладко постанывал и мычал.

Омывая своего возлюбленного мягкой губкой с Эгейского моря (дар турка!), она с болью в сердце отмечала следы от побоев, прямых попаданий пуль и ударов ножами.

Это после Маруся узнает (от знающей птицы Конфуция!) кровавую историю жизни Иннокентия (за что полюбит его еще крепче!) – пока же она его просто любила, и просто за то, что он был.

По мнению восточных романтиков, настоящая любовь никогда не делает одолжений и всегда благодарна за то, что ее принимают!

– Мой самый красивый, мой самый хороший, мой самый добрый, мой самый ласковый, мой самый нежный, мой самый-самый уникальный! – без устали и с особым чувством повторяла она, врачуя его заговоренным раствором, который сама же заговорила.

Неожиданно в порыве чувств Маруся произнесла в адрес этого несчастного (чужого и одновременно такого родного!) человека столько красивых слов, сколько никому не сказала за целую жизнь.

Впервые эпитеты сами собой изливались из нее, подобно весенней воде!

И впервые, пожалуй, она говорила от сердца: люблю!

Кажется, сейчас она бы могла без стеснения прокричать на весь мир, как любит этого бесподобного мужчину!

– А ты любишь меня? А любишь ты меня? А меня ты любишь? – допытывалась Маруся, в надежде услышать в ответ хоть что-то разумное (несмотря на безумие и ажиотаж, ей еще хотелось и слов: известно, что женщина любит ушами!).

Но Иннокентий в ответ только мычал – что ее наводило на грустные мысли!

– Ну, хотя бы соври, – умоляла она его на коленях, – про то, как ты был одинок до встречи со мной и каково это тебе было – гнить без любви и надеяться, и ждать (и всего-то Марусе хотелось услышать, что она ему хотя бы нужна!).

Иннокентий открылся бы, если бы мог – но не мог: как птице не полететь со связанными крыльями, так и человеку не признаться в любви приклеенным к небу языком!

Ей сделалось вдруг обидно до слез, и она возопила:

– Не лю-бит!..

– Почему он молчит? – кричала она наверх, стоя на коленях и потрясая бессильными руками. – Почему он ничего не говорит? – повторяла она в горе и отчаянии.

Конфуций, сидевший верхом на Нероне, как раз вспоминал Луция Аннея Сенеку и свой с ним яростный спор о Необходимости, которая, по наивному предположению древнего римского мудреца, авторитарно заправляла Процессом.

«Вот всегда так, – разозлился попугай, заслышав Марусины вопли, – стоит подумать о вечном, как тут же и начинается!»

– Он не любит меня! – голосила Маруся, рвя на себе волосы.

«Какая такая необходимость у Необходимости править Бессмыслицей?» – с трудом возвратился памятью Конфуций к их знаменитому спору с Сенекой.

– За что мне все это, за что? – надтреснуто взывала несчастная женщина к равнодушным небесам.