Последний апокриф

– Лю-бовь… – по слогам повторила Маруся и, уронив сумку на пол, тяжело опустилась на четвереньки.

– Ой, Лэди, ты чо? – испугалась Вераська.

– Уйди! – добром попросила Маруся и выпустила на волю все две бочки браги хмельной – которая, пенясь и бурля, побежала к Дворцу, и дальше, к аптеке, и к хлебопекарне, и дальше, куда-то еще…

Земфирка (тихоня, смуглянка, воровка, дешевка с тяжелой косой и взглядом очей, проникающих в душу!) подняла с пола сумку и задумчиво пробормотала: «Ну, ты даешь!»

– Сумчонку отдай, что ли… – морщась и отплевываясь, прохрипела Маруся (кто бы знал, как ей было худо и до чего же хотелось курить!).

Стоя на четвереньках, она тупо разглядывала рассыпанные по тротуару ключи, документы, самопальные шлепки, простыню, дождевик, зонтик, пудру, помаду, милицейский свисток, карамель, жвачку, газовый пистолет, зажигалку, также защитные средства от СПИДа…

– Тракторист вчера проезжал на К-750, про тебя, между прочим, спрашивал, – сообщила Вераська.

– А про меня? – отчего-то зардевшись, спросил трансвестит.

– Про тебя не спросил! – как отрезала Вераська.

Одной, предательски дрожащей рукой Маруся держала у рта папиросину, а другой, тоже дрожащей, и тоже предательски, безуспешно пыталась совместить огонек зажигалки с этой самой проклятой папиросиной.

– …И тогда он повез меня в чистое поле, – возбужденно рассказывала Вераська, – а там, представляешь – целина, и речка блестит, и березки светятся, как невесты!

Баряска, любивший природу, немедленно расплакался.

– …И тут он как начал пахать на К-750! – восторженно воскликнула счастливая обладательница двух монбланов.

– И напахал, представляю! – завистливо крякнул Баряска.

– Жуть! – подтвердила Вераська, схватившись руками за голову.

Только Маруся закурила – так вокруг нее все поплыло: девчонки, бульвар, тополя и осины…

Она инстинктивно зажмурилась, а когда открыла глаза, то увидела наяву (решила, что снится!) лимузин молочного цвета, из которого выполз верзила, обряженный петухом, и, цокая шпорами и кукарекая, распахнул дверь машины.

На свет сперва показались длиннющие ноги в перламутровых полуботинках из чистого хрусталя, и только потом Пятачку явилась Зойка по прозвищу Сельдь Астраханская…

Про Зойку по прозвищу Сельдь Астраханская…

119 …Года три, может, пять, может, семь с половиной тому Зойка начинала свою головокружительную карьеру здесь, на Пятачке, с должности дешевой прикладбищенской проститутки (уточним: самой дешевой среди прикладбищенских!).

И тут, как на любом другом производстве, существовал своя неписаная табель о рангах: первая в табеле, к примеру, вторая, третья, предпоследняя и, наконец, последняя.

Так вот, благодаря длине, худобе и общему внешнему аскетизму Зойка в этой самой неписаной табели уверенно занимала самую нижнюю строку.

Кто-то может подумать, что в Зойке все было безобразно и ничего не прекрасно.

О, нет, прекрасными у нее были глаза!

Как болота под Астраханью – глаза!

Ах, Астрахань, зелень, болота, головокружение!..

Но глаза (или очи, пускай и зеленые!) на Пятачке, увы, спросом не пользовались.

О них иногда вспоминали, но после: ног, рук, живота, груди, плеч, шеи и губ!

За три, может, пять, может, семь с половиной лет, проведенных на Пятачке, Зойка мало кого дождалась из желающих поделиться с нею излишками здоровья, одиночества, хотя бы деньгами.

На чей-то потребительский вкус она была: «слегка длинновата», «чересчур костлява», «больно безобразна» и «исключительно несексуальна».

Но однако в любую погоду, в четыре часа пополудни она упорно являлась на Пятачок, как на работу (другое дело, никто ей этой самой работы не предлагал, но это – другое!)…

Итак, до столицы из Астрахани Зойка добралась на своих двоих, пешком.

Разобраться, куда ей было идти, как не к Марусе, землячке и дальней родственнице по троюродному брату жены двоюродного брата Забавы.

Сама Маруся слыхом не слыхивала про троюродного брата жены двоюродного брата Забавы, включая самого двоюродного брата Забавы и их дальних родственников.

Зойка, однако, назвалась – она и поверила, и приняла ее, как родную, и обняла, и, любя, обозвала Сельдью Астраханской (прозвище к Зойке сразу приклеилось!), а наутро пристроила в морг при кладбище мыть и приуготовлять покойников.

От работы же Зойке полагалось одно койко-место с тумбочкой в прикладбищенском общежитии, плюс непромокаемые резиновые сапоги, плюс рабочие рукавицы, плюс тринадцать метров двужильной веревки для сушки белья.

Самого белья Зойке не выдали, а своего у нее в наличии не было, поскольку явилась, в чем убежала из дому: босиком, в «папашкиных» штанах-трениках, казавшихся на ней шортами, да в тесном, с рукавами по локоть, «мамашкином» пальтишке.

Так что веревка ей как бы была ни к чему – ибо сушить все равно было нечего.

Главное (наивно полагала Маруся!) – чтобы, имея работу и крышу над головой, Зойка могла жить непорочной, интенсивной столичной жизнью.

Маруся и мысли не допускала, что Зойка когда-то окажется на Пятачке!

Но в тот же вечер – в тот же, буквально! – Зойка на нем и оказалась!