Последний апокриф

Припадая на левую ногу, Маруся (а это была она!) неторопливо и грозно приблизилась к иностранцу и откровенно дыхнула в него комплексным перегаром дешевой махры с недорогим портвейном.

– Ти кто? – изумился поддатый посол.

– Либидо! – отозвалась, осклабившись, Лэди.

– Тфоя для моя – не такей хареший… – растерянно пробормотал посол.

– Да она лучше всех! – возмутилась Анжелка (миниатюрная млядь, выпускница хореографического кружка, последнее, к слову, приобретение Дурынды; он ее обнаружил в подъезде Большого театра балета и оперы, когда она совершала минет машинисту-лифтеру, якобы пообещавшему ей соло в «Жизели»; Падаль лифтера порвал на куски – сам, когда мог, не врал и другим не прощал, – а глупой Анжелке авансом купил канифоль, балетную пачку, пуанты и подписал с ней контракт на два года, являться к нему Жизелью!).

– Слыхал? – многообещающе ухмыльнулась Маруся, хватая посла за известно чего.

– О-о, о, зер гут! – сладострастно воскликнул посол.

– Ка-апу-ут! – затянула, спустившись аж до нижнего «до», Аллуська, известная как Примадонна, мечтавшая о La Skala (по слухам, она громко пела, пока не попала под поезд любви, и там-то, опять же по слухам, на рельсах отчаяния ее и подобрал сутенер-организатор Порфирий Дурында по прозвищу Падаль!).

Ничего нет хуже несчастной любви – все лучше!

– Враг не пройдет! – пританцовывая и залихватски потряхивая былинным бюстом, выкрикнула Вераська.

– Не дадим! – поддержала коллегу Аллуська.

– Победа будет за нами, – хмуро и без пафоса процедила Маруся, в ритме тарантеллы обрабатывая посла за известно чего.

– Давай-давай-давай-давай! – пробудилась Ларуська, бывшая олимпийская чемпионка по метанию молота для слепых (бог знает, куда бы она дометалась, когда б не прозрела; искателей материнского в женщине она привлекала размахом плеч, отсутствием талии, мощными бедрами, короткими мускулистыми ногами и длинными, как у гориллы, цепкими руками; клиенты тянулись к ней – точно как малые дети!).

– Май лайф из май лав! – сообщил посол по-английски (в целях, должно быть, конспирации!).

– Про чего это он? – изумилась Вераська, не искушенная в английском.

– Про май на планете земля, про весну на душе, про хороших людей с добрыми, проворными руками и – про кайф! – без труда перевел ей Баряска (болтун, трансвестит, революционер плоти, напомаженный всякой дрянью, до неприличия похожий на Володю Ульянова в детстве!).

– Кяйфь! Кяйфь! – изнемогая от неги, постанывал посол. – Очин тфая знаит хараше!

– Хараше-хараше! – дразнясь, усмехнулась Анжелка.

– Май леди, май вумэн, май лав! – достигая предела пароксизма, вопил иностранец.

– Моя лэди прекрасна, как майская ночь, и сама она подобна вулкану, и лаве подобна ее любовь! – переводил синхронно трансвестит.

Вераська, пошарив руками, достала с груди расшитый ромашкой платок:

– Ой, прямо не могу, как красиво! – промокая слезы с уголков глаз, растроганно воскликнула она.

– Хараше-хараше-хараше-хараше-о-о-о!.. – зарычал-застонал в предэкстазе посол.

– Маски, стихия, безумие, карнавал! – махая руками, как птаха крылышками, продекламировал Баряска.

– Вот это, я понимаю, любовь! – прошептала Вераська, обливаясь горючими слезами.

– O, main Got! – как в конвульсиях, забился, запричитал дипломат. – O, main Got, o, main Got! – повторял он, сотрясаясь. – O, main Got…

Усмехнувшись, Маруся изъяла у посла честно заработанную евровалюту и, не пересчитывая, сунула под юбку, после чего пнула ногой «Мерседес» и лениво скомандовала:

– Пшел!..

И снова у кладбища, на Пятачке…

115 …Персональное письмо Падали из ООН, с откровенной угрозой «прикрыть его лавочку» было подписано странами Европы, Америки, Азии, Африки, Австралии и Антарктиды.

Распутный посол всех, похоже, науськал!

С расстройства Порфирий не знал, что и делать: то ли порвать злополучное письмо и забыть, или – не рвать и забыть, или…

Других вариантов не возникало!

Некстати он вспомнил свою с Марусей любовь: под вязами, дубом, осиной, пихтой, ольхой, тополями, березой, акацией, ивой плакучей и липой.

На минуточку даже перед мысленным взором Дурынды возник образ прелестного существа с невероятными глазищами цвета финифти, чуть вздернутым кверху носиком, чувственными губами и золотистыми локонами, обрамляющими чистое лицо, отдаленно напоминающее недозрелое авокадо (авокадо как закусь он уважал!).

«И что с нами делает время!» – размышлял сутенер, мрачно похлебывая свой неподдельный BLAK-JAK: Маруся в свои двадцать три смотрелась на все сорок восемь: двойной подбородок, обвислые губы, нос картошкой, сальные волосы, поникшая стать и вздорный характер!

Но, однако, в убыток себе и делу, Падаль Марусю не гнал с Пятачка – потому что ценил.

Другие бежали отсюда спустя уже год-другой служения профессии (кто в неприсоединившиеся страны, кто в жены к особым гурманам, а кто-то, чтобы не бегать, нашел вечное успокоение тут же, поблизости, за забором!).

Лэди же, с точки зрения сутенера, в отличие от многих и многих, однозначно являла пример служения древней профессии!