Последний апокриф

Дурында уже было хотел наградить ее грамотой «10 лет в сексуальном строю!» – а тут, понимаешь, это письмо из ООН…

И снова на кладбище, у Пятачка…

116 …Между тем за забором, на кладбище, среди памятников творился фарсово-криминальный сюжет, к финалу грозивший перелиться в криминально-трагический.

Известно, однажды нечто одно неизбежно переходит в нечто другое!..

Итак, в черном небе висела полная луна, ясно освещавшая троих – точнее, двоих, вооруженных до зубов, и третьего, голого, как сокóл, на краю братской могилы.

– Мамой клянусь, у меня его нет! – сам себе удивляясь, божился Джордж (ложь во спасение – это не ложь!).

– Мамой клянется, грузин проклятый, – угрюмо заметил тот, что ростом пониже (по совпадению, так и названный родителями: Пониже!).

– Мамы грузину не жалко! – сплюнув, заметил тот, что ростом повыше (и тоже, как нарочно, названный папой и мамой: Повыше!).

– Мне маму жалко, и я не грузин! – улыбнулся Джордж.

– Зачем тогда мамой клянешься, когда не грузин? – удивился Пониже.

– Да я с перепугу! – признался от чистого сердца Джордж.

– Молись, не грузин! – закричал тот, что Пониже, и с силой вогнал ему в рот дуло парабеллума, а длинный, Повыше, работая на контрасте, ласково так попросил: «Яйцо!»

– Яй-чо… – простонал бедный Джордж и осекся, вдруг разглядев в темноте черного человека…

«Не бзди», – подмигнув, посоветовал Ваня.

«Да, вам говорить!» – возмутился крупье.

«Гляди!» – ухмыльнулся мертвец (он был как живой!).

– Колись! – передернул затвор, что Повыше.

– Нэ жнаю… нэ ыдел… – по капле выдавливая из себя раба, мужественно промычал Джордж.

Бандит, что Пониже, торжественно начал обратный отсчет:

– Семь! шесть! пять!

– И-а н-нэ а-ачу умыр-ать… – умолял пощадить его Джордж.

– …четыре! три!.. – бесстрастно продолжил тот, что Повыше.

– Нэ-э лаш-шадэй гэ-гоним, бра-ацы! – взмолился крупье.

– …два! один! половина! – фатально отсчитывал коротышка. – Меньше половины!

– Яйцо! – метко целясь несчастному в пах, потребовал длинный.

– Е-о! у мэ-на!! Нэ-эт!!! – с тремя восклицательными знаками в одном предложении откровенно солгал Джордж.

– Пли-пли! – страшно крикнул Повыше.

– Пли-пли… – с тихим ужасом пробормотал Пониже…

117 …Верно бы, оборвалась затейливая ниточка Джорджевой судьбы, но заходила земля ходуном на братской могиле, и из недр замогильных наружу со стоном явился мертвец – жуткий, худой, жилистый, в кровоподтеках, с раскроенной по периметру головой, фантастически фосфоресцирующий!

Оба бандита, пятясь и осеняя себя крестными знамениями, не сговариваясь, побросали орудия убийства и с воплями побежали прочь.

– Проси у меня, чего хочешь! – взмолился Джордж, упав на колени.

И тогда из разверстой могилы, как чертик из табакерки, выскочил попугай и, отряхиваясь, потребовал:

– Хлеба и зрелищ!

– Ну, это уже чересчур… – признался крупье, теряя сознание…

На Пятачке между тем, возле кладбища…

118 …Едва ступив на асфальт, Лэди сразу оказалась в окружении распутных детей Пятачка – Аллуськи, Земфирки, Ларуськи, Вераськи, Анжелки, Баряски, Филиппки (с кем-то уже мы знакомы, а с кем-то еще познакомимся!).

Свои имена, внешность, манеры говорить и одеваться проститутки заимствовали у знаменитых артистов, с которыми Падаль, что говорится, функционировал на «ты».

Контингент Пятачка мог меняться и даже бесследно исчезать, но только не любимые Падалью образы, не подлежащие интеллектуальному переосмыслению, тем более – физической трансформации!

Когда у всамделишных артистов случалась хандра, они падали Падали в ножки, чтобы тот прислал двойника – поскакать по эстраде да повертеть попкой под фонограмму.

И нередко после подобных концертов в газетах появлялись хвалебные рецензии: мол, Баряска в тот вечер себя превзошел, а, к примеру, Филиппка – тот был вообще!..

Маруся махнула «детишкам» рукой, чтобы те оставались на месте и к ней не приближались (ее жутко мутило, ей видеть в упор никого не хотелось!).

Помотав головой и встряхнувшись, она достала из старой, потертой сумки папиросину типа «Беломорканал» и, не прикурив от зажигалки типа «Mallboro», прислонилась, на минуточку, головой к тощей осине.

«Итак, – попыталась она сосредоточиться, – с ранья ее подобрал розовощекий амбал в клетчатой кепке, с которым они вроде как поканали (пошли – в пер. с арго!) в пивбар, где он, соревнуясь с ней, на спор выжрал бочку, а она – целых две, и потом он упал, а она – не упала, и даже как вроде еще дотащила амбала до дому и даже сдала жене – с рук на руки…»

– Ой, до чего ты похожа на смерть! – встревоженно проверещала над самым Марусиным ухом Вераська.

– А я смерть и есть! – невнятно и сипло ответила Маруся.

– Ой, да кончай! – дружески обняла ее Вераська, отвлекая от ненужных и вредных мыслей.

– Мой буддист объяснял мне, что смерти нет! – возник, улыбаясь, Баряска.

– А что есть? – тупо спросила Маруся, не поднимая головы.

– Любовь! – восторженно откликнулся трансвестит и развел широко руками, как будто желая обнять целый мир.