Порченая

Коленопреклоненным крестьянам Белой Пустыни благодать процессии казалась тем более драгоценной, что их жаждущие сердца давным-давно были лишены ее. В те послереволюционные времена люди набожные доходили чуть не до экстаза, приникая к вновь возродившимся обрядам богослужения, осеняющим своей величавой красотой столь долго пустовавшие и, хорошо еще, не поруганные храмы. Священные эти восторги покоятся теперь в гробах вместе с нашими отцами, но нетрудно вообразить себе, сколь они были пламенны и глубоки. Погрузилась в восторженный, не слишком ей свойственный экстаз и Жанна Ле Ардуэй, потому что порой закипают восторгом и сдержанные, суровые души, другое дело, что ослепительное это кипение мгновенно и опадает. Жанна стояла на коленях вместе с остальными прихожанами, когда пылающая огнями процессия двинулась через потемки нефа. С пением шли друг за другом министранты, дьяконы и священники, держа в руках горящие свечи и молитвенники, сопровождая крест, таинственно мерцающий под алым балдахином с белыми плюмажами по углам. Жанна смотрела на проходящих мимо священнослужителей, не тая от себя нетерпения, с каким дожидалась приближения поразившего ее незнакомца. Очевидно, как уважаемый гость, он шел чуть впереди дьяконов, которые окружали кюре, но единственный среди причта не сменил облачения к концу службы. В черной сутане, в черном капюшоне, он молча шел посреди поющих, и его надменная фигура дышала властным, сродни мирскому величием. Левую руку с молитвенником он опустил, так что она потерялась в складках его облачения, зато вытянул правую со свечой, словно не хотел освещать свое лицо. Владыка небесный! Неужели лицо его заботило? Неужели он чувствовал, как оно ужасно? Нет, он не испытывал ужаса, — его испытывали другие. Сам монах за спекшейся маской лиловатых рубцов прятал такую же, всю в запекшихся рубцах душу, и для новых ран в ней не нашлось бы места. Увидев в черном обрамлении капюшона чудовищное уродство монаха, Жанна испугалась, вернее, нет, не испугалась, а затрепетала, почувствовала что-то вроде головокружения и боли, будто в сердце ей вонзилась ледяная сталь. Непередаваемое переживание потрясло ей душу, — переживание сродни непередаваемому облику монаха.

Надо сказать, что Жанна явственнее других прихожан Белой Пустыни — явственнее в силу своей незаурядности — почувствовала то, что в большей или меньшей мере чувствовали и остальные. Если бы не Святые Дары, одарявшие, будто солнце, своей благодатью склоненные головы, по церкви пронесся бы шепот.

Долго обносила процессия живым пламенем обширную церковь, оставляя позади себя борозду мрака, куда более темную, чем тот, который она раздвигала впереди себя светом свечей, и наконец повернула обратно. Жанна приготовилась выпрямиться, поднять голову и совладать с тем потрясением, которое испытала при виде изувеченного монаха в черном капюшоне. Она смотрела на процессию и ждала, желая увидеть обезображенное лицо монаха еще раз. Монах шел, молчаливый, бесстрастный, словно каменная статуя, Жанна взглянула на него, и бездна ее ужаса стала еще глубже. Ни торжественное величие процессии, ни радостные песнопения, ни снопы света, брызнувшие с хоров, не могли вернуть потрясенной Жанне Ле Ардуэй счастливую сосредоточенность и благотворный строй мыслей. Она не могла петь вместе с прихожанами, не могла отдаться молитве. Поверх серебристых стихарей — священник, дьяконы, министранты, шествуя следом за балдахином, уже поднялись к алтарю, — поверх оплывающих желтым воском свечей, трепещущих в воздухе, дрожащем от поющих голосов, как маленькие факелы, — Жанна искала незнакомого монаха в капюшоне, нашла и уже не отводила глаз. Монах стоял рядом с кюре на ступенях, ведущих к алтарю, и казался надгробным изваянием, олицетворением презрения к суете жизни. В глазах Жанны, умевших видеть не одну обыденность, непомерное его уродство с лихвой искупалось непомерной гордыней, что пренебрегала безобразием точно так же, как пренебрегала бы красотой. Жанна не понимала, что с ней творится, но противиться неизъяснимому восторгу, смешанному с испугом, тревогой и смятением, не могла.

Кюре поднялся по ступеням, концами епитрахили поднял Святые Дары и приготовился благословить паству, однако Жанна, занятая своими мыслями, и в эту святую минуту не склонила голову. Она задумалась, пытаясь представить себе, что же обрекло монаха в черном капюшоне на муки, запечатленные у него на лице, и какова у него душа, если он так гордится ими? Она размышляла и после благословения, не заметив, что получила его, не обратила внимания, что кончилась служба. Не услышала и стука сабо — толпа прихожан редела и редела, вытекая из бокового выхода. Не заметила, что осталась одна, что мало-помалу утонули в дымке от погасших свечей своды, и вся церковь погрузилась в тихое море тьмы.

«С ума я сошла тут сидеть!» — воскликнула про себя Жанна, внезапно разбуженная от своего сна звяканьем цепочки паникадила, которое спустил служка, чтобы подлить в него масла.