Порченая

Нонон исполнилось лет тридцать пять, а может, сорок, и скорее даже сорок, чем тридцать пять. Замуж она не выходила, принадлежа к породе тех красивых гордячек, что, пробудив любовь, не снисходят к ней, а влюбившись сами, таят любовь про себя, потому как слишком уж недоступен избранник, и приходится им по образному народному выражению «по одежке протягивать ножки». Словом, Нонон, хоть и была самым румяным яблочком на щедрой яблоне, все же, несмотря на свежесть, крепость и белорозовость плоти, увяла, не упав, но и в зимнюю пору жизни сохраняла все еще некую сладость, будто тронутая морозцем мушмула. Страсть неутоленной юности горела в ее сердце, и, как свойственно набожным старым девам, не утешенным радостью материнства, она не жалела себя в любви к Господу, пожалев в любви к мужчине. Злые шутники и бесстыжие болтуны Белой Пустыни говорили, что она «Богу на шею вешается», но где им было понять мистическую деревенскую розу, коли не было у них доступа к ее пламенеющим глубинам?

Однако, несмотря на искреннюю симпатию к набожным старым девам, о которых обычно судят с вопиющей несправедливостью, я не могу скрыть и недостатки Нонон: недалекость, ребячливость и прочее в том же роде. Она обожала священнослужителей, сан в ее глазах освящал и оправдывал все человеческие слабости. Кюре и монахам она поклонялась, как идолам, пылко, ревностно, невинно и нелепо. Осведомившись у Нонон об имени поразившего ее монаха, Жанна Ле Ардуэй проявила присущий ей здравый смысл: если его не знала Нонон, никто больше в Белой Пустыни не мог его знать.

Не получив ответа, Жанна Ле Ардуэй разделила с Нонон неведение и заразила ее своим любопытством, вот только природа их любопытства была различной — без малейшего намека на сходство. Разными были эти две женщины, и чувства их тоже ни в чем не походили друг на друга. Внезапно проснувшийся интерес Жанны имел корни, его породила ее необычная судьба и особый душевный склад, интерес ее был насущным, глубинным, поэтому она не спешила и приготовилась смиренно ждать благоприятного случая, который однажды удовлетворит ее любопытство. Опустив глаза, молодая женщина вновь раскрыла молитвенник и запела псалом, хотя взгляд ее время от времени невольно обращался к надменной фигуре в черном капюшоне, — монах стоял неподвижно, и тень неосвещенного свода, сгущаясь, окутывала его тьмой.

Церкви недавно открыли свои двери верующим, и в Белой Пустыни в то зимнее воскресенье ожидалось после богослужения еще и шествие со Святыми Дарами. Божественные слова молитв, пение псалмов омыли, умиротворили души прихожан, и они, растроганные, умиленные, застыли, ожидая приобщения к благодати. Свечи, погашенные после «Величит душа моя Господа», снова вспыхнули, и единодушное молитвенное пение вознеслось к сводам, смешиваясь с благоуханной синевой ладана, в то время как от алтаря к колоннам нефа двинулась процессия священнослужителей, чтобы обтечь потоком живого огня и золота всю церковь. Нет ничего прекраснее этого торжественного мига католических богослужений! Медленно и важно выступают священники в белоснежных стихарях, следуя за балдахином, а под ним плывет серебряный, освещенный свечами крест, раздвигая сиянием тьму точно так же, как много столетий назад другой крест раздвинул пелену тьмы, что окутывала весь мир.