Порченая

Вот вам подлинные слова Пьера Клю, — прибавил дядюшка Тэнбуи глухим встревоженным голосом, каким рассказывал о ночной мессе. — Теперь вы знаете, сударь, что называют мессой аббата де ла Круа-Жюгана.

Признаюсь, эпилог — сверхъестественное искупление грехов — показался мне трагичнее самой истории. Что тому причиной: ранний предрассветный час, в который я слушал бесхитростного рассказчика? Или пустошь, ставшая подмостками устрашающей трагедии? А может быть, девять ударов колокола, которые мы все-таки слышали? Они все еще гудели в ушах, окатывая холодом сердце… Или подействовало все, вместе взятое, а больше всего искренняя вера моего спутника, человека здорового и душой и телом, в то, что рассказывает он чистую правду? Честно скажу одно: на короткий миг я перестал быть человеком XIX столетия и поверил во все, чему так искренне верил дядюшка Тэнбуи.

Впоследствии я оправдывал свою доверчивость затаившимися в нас привычками и страхами давних невеселых времен. А тогда я даже прожил несколько месяцев неподалеку от Белой Пустыни и готовился провести ночь, глядя в дыру церковной двери, как Пьер Клю, чтобы увидеть собственными глазами все, что видел он. Но, увы, колокола, призывающего к мессе аббата де ла Круа-Жюгана, мне, видно, не суждено было дождаться — никто не знал, когда и по каким случаям он звонит. Дела потребовали моего возвращения, и я покинул Нормандию. И хотя в следующий мой приезд старики уверяли, что слышали, и не раз, девять ночных ударов колокола, мне так и не удалось их больше услышать…