Попытка словаря. Семидесятые и ранее

Смирнов-Сокольский писал: «Меня часто спрашивают: „А зачем вам Пушкин непременно в первом прижизненном издании? Разве нельзя прочитать «Евгения Онегина» в издании позднейшем, сегодняшнем?“… Но люди любознательны, и многих интересует – каким именно впервые тот же „Евгений Онегин“ предстал перед глазами читателей». Потому и изумляет низкая цена на первое издание «Охранной грамоты». И совершенно не смущает сравнительно высокая цена на второе издание «Трех толстяков» Олеши с вклеенными иллюстрациями Добужинского: эту книгу я выхватывал с полки в буквальном смысле озираясь – чтобы никто не имел даже возможности перехватить. Второе издание «Зависти» с иллюстрациями Альтмана – не меньшая удача. Все равно что для Сокольского первое прижизненное издание «Мертвых душ» Гоголя с облож кой, нарисованной автором…

«Веселые картинки» 1960-х говорят об эпохе не меньше, чем любое исследование. У этих затрепанных полос есть своя история и своя – детская – душа. Потому что на них оставлены детские следы – карандашом, ножницами, руками. «Чиж» с Ворошиловым на коне на обложке, идеологизированные книжки Михалкова с рисунками Ротова, безыдейные комиксы Сутеева, нарисованные в самые глухие годы советской власти, свидетельствуют об эпохе, как живые очевидцы, «говорящие головы». Можно ли на это пожалеть денег? А дореволюционные детские книги со следами детского карандаша – возможно ли преодолеть соблазн добиться эффекта присутствия в другой эпохе, сохранить этот отпечаток времени у себя?…

В моей библиотеке много изданий стихов Сергея Михалкова – тех, которые читал брат, затем приобретавшихся уже для меня, потом – покупавшихся мной в букинистических. Пример странного пристрастия? А если разобраться?

Многие события, которые произошли при его жизни, давно стали историей, а он соответствовал времени – щеголял в дорогих итальянских кардиганах и шейных платках, привычно заикаясь, рассуждал о текущих сюжетах, принимал награды от очередных правителей… Сергей Михалков был одной из самых адаптивных фигур среди деятелей российской культуры. Он двигался по кровавой советской истории, как когда-то говорили об Анастасе Микояне, проскакивая «между струй».

Похоже, эта адаптивность была его естественным состоянием, его даром, о котором, конечно, можно было судить в терминах добра и зла, но вряд ли этот измеритель годится для Михалкова – он просто невероятно точно обтекал контуры времени. Приспособленец? Не совсем: слишком уж органично он это делал.

Скорее всего, он сделал немало добра, особенно с точки зрения устройства быта, многочисленным советским писателям, нуждавшимся в улучшении жилищных условий. Все-таки два десятилетия у кормила Союза писателей РСФСР (а до этого в московской организации) превратили Михалкова просто в очень могущественного человека. Ему было не жаль и не сложно выделить кому-нибудь квартиру. Но с той же легкостью и естественностью он становился на передний край идеологических и погромных кампаний – уж если топить Бориса Пастернака, то не просто обличать, а требовать его высылки из страны (собрание писателей осенью 1958-го).

Михалков был по природе своего дара популяризатором и дидактиком. Потому и стал детским писателем и автором трех версий гимнов. Гимны – это ведь, в сущности, детские стихи: в них четко и ясно, без вывертов, рассказывается о главном. Об этом своем творческом кредо Сергей Владимирович сообщал в «Песенке юных читателей»:

Книгу всем понятную,
Умную, занятную, —
Мальчики и девочки,
Все читать хотят!

Понятная и занятная – это ключевые понятия. То, что непонятно и неинтересно – нам не нужно. Но важно, чтобы было еще поучительно и идеологически правильно. В этом Михалкову не было равных – потому-то он и считался мастером такого жанра, как басня:

Мы знаем, есть еще семейки,
Где наше хаят и бранят,
Где с умилением глядят
На заграничные наклейки…
А сало… русское едят!

Что уж говорить о стихах-передовицах и поучительных историях на актуальные политические темы! Если на дворе испанская война – он пишет стишок про мальчишку из Бильбао. Если конфликт с японцами – мальчик Миша Корольков, попавший в плен, на допросе отказывается сообщить число ворошиловских стрелков среди школьников Сахалина. И тут же перебрасывается мостик от частной судьбы к государственному уровню – в жанре «Спасти рядового Королькова»:

На столе вода в графине,
Лампы светлые горят.
О далеком Сахалине
Здесь сегодня говорят.

Свои стихи Михалков нередко называл словом «быль». Как правило, это некий кейс, на примере которого раскрывается содержание исторического события или идеологемы. Понятно и занятно. Вот, например, белая девочка в американском южном штате поцеловала черного мальчика. Чем кончается быль?