Попытка словаря. Семидесятые и ранее

В судебном зале шмыгал носом
Под стражу взятый мальчуган,
И задавал ему вопросы
Судья, жующий «чуингам».

Михалков задает образцы и шаблоны правильного поведения. Причем правильного не только этически, но и технологически. Если, к примеру, границу «посланцем белых банд» перешел шпион и «вышел утром на шоссе тропинкой полевой», что должен делать школьник? Правильно: не подать виду и аккуратно препроводить врага в НКВД.

– Я вам дорогу покажу! —
Сказал тогда один.
Другой сказал: – Я провожу.
Пойдемте, гражданин.
Сидит начальник молодой,
Стоит в дверях конвой,
И человек стоит чужой —
Мы знаем, кто такой.

Автор Михалков всегда знал меру. Не было у него вот этого истеричного эренбурговского «Убей немца!». Немцы же не виноваты, но мы не хотим наш хлеб называть словом «брот». А в буржуазных странах есть не только плохие, но и хорошие люди. Разные люди есть.

Советская власть не зря пролила на Михалкова золотой дождь гонораров, почестей, государственных премий: он был настоящим идеологическим работником, причем работал с самой сложной и чувствительной аудиторией – детьми. Поди объясни детям, что такое коммунизм. Агитпроп голову ломал над точными формулировками – развитой или развитый социализм и проч., а Михалков, пожалуйста, – просто и занятно растолковывал:

Хлеб для всех.
Сады в пустыне.
Торжество больших идей.
Все равны!
И нет в помине
Обездоленных людей.

Не слова, а бронзовый памятник!

Михалков с детства был дидактиком. Первая басня, написанная им еще в десятилетнем возрасте, называлась «Культура». Это было в 1923 году – он уже тогда шел в ногу со временем. Когда Михалкову сравнялось двадцать лет, его стихи уже гремели на всю страну, передавались по радио, печатались, исполнялись с эстрады, перелагались на музыку. Молодой орденоносец, красавец с аккуратно подстриженными усами, обладатель безупречных пиджаков, он как-то отстраненно общался даже с детьми, в отличие, скажем, от Корнея Чуковского. Творческий вертикальный взлет Михалкова пришелся на период разгрома всего лучшего в детской литературе и иллюстрации. Все это правда. Но правда и то, что он – блестящий детский поэт, классик детской литературы. И его стихи, особенно старые, особенно для дошкольников, на которых не лежит тень времени и печать идеологии, великолепны.

Он зарыл свой талант в дурацких пьесах и поучительных идеологических былях и баснях, которые, судя по всему, сочинял с равнодушной легкостью. Это был такой моцартовский цинизм. Литературный чиновник и сановник, он мог написать в «Чукоккалу» экспромт про Второй писательский съезд (а это 1954 год, Сталин умер всего-то полтора года назад):

Те, кого упомянули, —
Те ушли или уснули.
Те ж, кого тут не назвали, —
Терпеливо преют в зале.
Те, кого докладчик ест, —
В кулуарах кроют съезд.

Михалков пережил все свои три гимна и прожил очень длинную жизнь. Что про него скажут, он предсказал в шуточном стишке, написанном, что характерно, в 1937 году:

Повезут по городу очень длинный гроб,
Люди роста среднего скажут: «Он усоп!»

А что осталось? Остались детские стихи. Числом всего-то в несколько десятков. Но пожалуй, этого достаточно. Все остальное было мишурой. Впрочем, как это бывает и в жизни любого другого человека…

… Небольшая горизонтальная витрина антикварного магазина была до отказа забита мерцающим и манящим детством нескольких поколений советских людей. Самые простые, доступные любой послевоенной семье елочные игрушки…

Электрическому свету старого, «намоленного», магазина подставлял бока стратостат с надписью «СССР». За одну только эту надпись теперь дерут втридорога. Паяц, играющий на дудочке, с прищепкой в ногах – таких здесь было целых три, как в любой московской семье, начиная с 1950-х – 1960-х годов. Звезда для верхушки елки, такого же насыщенного, как густой компот, цвета, что и у дедушкиного ордена Красной звезды. Плоские картонные игрушки, отливавшие сиреневым, – пейзаж, ландшафт и зоопарк детства… Рядом переживала культурный шок дама в возрасте сильно за пятьдесят: «Ой, а такая была у нас! И такая! И такая! А такую мама разбила! А такую – я!»

Правильно: все они разбились и куда-то подевались. Несмотря на то что хранились в круглой фанерной коробке, переложенные ватой, и каждый год нужно было лезть на стеллаж, чтобы эту коробку достать и еще раз пережить чудо разворачивания и развешивания этих старых знакомых, включая шикарную хрущевскую кукурузину, которая сегодня тоже в большой цене.