Полтава

Мальчишка, кроме косматой шапки, имеет на себе примечательную длиннополую свитку, очень знакомую всаднику.

   — Бабуня Христя каждый день рассказывали, какой он! — прыгает мальчишка перед конской мордой, смешно размахивая рукавами свитки, которую теперь можно окончательно признать: принадлежит Петрусевой матери.

От дедова кожуха — запах дыма, сырой земли, гнилых листьев.

Петрусь ничего не понимает:

   — Что за работа сейчас в лесу? Чей это хлопец? Я его видел...

   — Степан за тобой не едет? — спрашивает старик вместо ответа.

Петрусь отводит взгляд:

   — Я сейчас не из тех краёв.

   — Так, так, — опускается у старика голова. — Нет теперь и Чернодуба нашего... Камень мельничный цел. Мелем. Живём аж здесь, в землянках. Лесные люди мы стали.

   — Где же моя мать? — срывается казаков голос.

   — Говорю, глаза выплакала, — спохватывается дед. — На картах у неё — будто жив... И вот радость, едят его мухи!

Дед не интересуется, что за хлопцы на конях. Сам он, кажется, еле-еле передвигает ноги. Топор за поясом — тяжесть. Подсаженный в седло мальчишка радуется. Петрусь признает, что эти глазёнки он видел когда-то в жебрацкой ватаге. Они и нарисованы им в чернодубской церкви на лике Сына Божьего.

Светлолицые всадники тоже спешиваются, готовые уступить место в седле, но старик не принимает предложения.

Если бы не запах дыма, так и не угадать бы, что тут человеческое жилище, — везде густая хвоя. А впрочем, Петрусь ничего и не различил, пока дед не остановился.

   — Христя! Твой сын прибился! Вот. Едят его мухи...

Петрусь ещё не верит. Густая хвоя дрожит — оттуда выходит мать, не похожая на себя, но одновременно и похожая, с красными глазами, седая.

   — Сыну!

Словно из-под земли вылезают осенённые рыжей хвоей старухи.

Вскоре хлопцы сидят в маленькой землянке, еле вмещаются. Сабли и рушницы — в углу. Журбиха возле входа принимает гостинцы, хотя у всех приходящих одно и то же: пропахшие дымом коржики и мясо. Когда все насыщаются расспросами о мужьях, сыновьях, братьях, Журбиха спрашивает, где был сын, как добрался сюда.

   — Галя мне рассказывала. Видала я и на картах: живы мои сыновья, а дальше страшно заглядывать...

   — Не доехал, мама, куда надо было. Люди помогли выжить.

При этом Петрусь смотрит на товарищей — и мать низко склоняется перед хлопцами. Они, оба раскрасневшиеся, Олексей да Демьян по именам, одновременно встряхивают кудрями, приглаживают руками бородки.

   — Наши матери пошли в лес за грибами, дак принесли его...

   — И матерям вашим мой поклон! — ещё раз благодарит старуха. — А кто вы сами, люди добрые? Крещёные, но крест кладёте на себя не по-нашему.

Олексей с Демьяном краснеют ещё плотнее.

Петрусь торопится им на помощь:

   — Это московские староверы. У них все мужики обросли бородами. Но они такие же христиане, как и мы. Царь послал благодарность всему ихнему селу. Много шведов убили они возле своих лесных хат. Теперь целый отряд староверов направляется к царскому войску.

   — У тебя на плече рана! — вдруг говорит мать, расстёгивая сыну кожух. — Вижу, как ужимаешься.

Руки умело прикасаются к больному месту. Боль отражается на материнском лице. Она глядит на мешочки, развешанные в полумраке возле неказистой печки. Кое-чего нового насобирала в зимнем лесу, а что уцелело в глубоком погребе на оставленном сожжённом хуторе.

   — За две недели долечу!

Петрусь не согласен:

   — Мама... Мы — в дорогу! Только вот кони отдохнут.

Мать, смахнув слёзы, отворачивается. Перебирая руками мешочки, отвечает:

   — Дам на дорогу... Материнское лекарство — Божье снадобье.

Дед Свирид уже за столом:

   — Твоя мать, Петро, — великая знахарка! Меня нашли между трупами, а она меня на ноги поставила!

   — Дед теперь вместо войта, — гнёт своё Журбиха. — Разве женщины всё это сделали бы? И землянки копать, и зерно молоть... Люди зарыли зерно в лесу. Швед сюда и не сунется. Мазепинцы только на экономии. Здесь одни старики. У кого дети маленькие — те на сёла дальние подались. А нам тяжело срываться с родных мест.

Набивая мазью маленький горшочек, спелёнутый по венчику верёвочкой, мать ещё добавляет:

   — Деды по-казацки дрались с врагом. Ой, сыну! Гультяйские сабли и пули мало его брали, пики гнулись. Дед своего побратима, жебрацкого ватажка, схоронил рядом с могилой нашего батька.

Мишка держит на коленях Олексей. Петрусь гладит малыша по кудрям:

   — Это сын гультяйского атамана...

Он рассказывает о батьке Голом.

Женщины за порогом всхлипывают:

   — Рядом были, а не виделись.

Даже Журбиха мрачнеет лицом. Перегнувшись через стол, она тоже проводит ладонью по мальчишечьей голове. А Мишко радуется, заслышав об отце:

   — Тато — атаман... Бабуню! Дедуню!

Дед говорит ласковое слово и снова переводит речь на прежнее:

   — Когда супостата прогоните?

Журбиха наперёд:

   — К лету... Так на картах получается.

   — Правда, мама! Зима придёт — и раньше выгоним! — обещает Петрусь.

Товарищи поддерживают:

   — У царя много сил!

   — Да куда вы сейчас? — замирает мать в ожидании. — Где согреетесь?

   — К Скоропадскому.

Не удалось увидеть гетманом батька Голого — а какие были надежды! Но вслух Петрусь ничего не говорит. Может, жив ещё батько?