Полтава

   — Товариство! Нас пятьдесят человек... Можем обойти опасность, но кто тогда поверит, что мы в самом деле хотим бить врага?

Полковниковы глаза бегали по воинскому строю. На длинном носу, переполовиненном шрамом, раздувались ноздри. А казаки, выдерживая острый взгляд, силились вычитать, искренен ли полковник. Зачем, кажется, идти на чужинское оружие? Было бы по одному врагу на каждого, а то ведь по два, да ещё известные вояки — шведы!

   — Пан полковник! придвинулся со своим конём Степан, такой решительный, что никто не ожидал подобной решительности: бледный, конопатинки не заметны, глаза горят. — Пан полковник! На паром ударим!

   — Мы, — продолжал полковник, согласно кивая Степану, — должны искупить вину. Ведь разрешили повести себя против своего народа. К нам присоединятся и те, кто прячется в лесах. Присоединиться к русскому войску не легко. А погибнем — позора не будет на наших детях!

Никогда ещё, кажется, не говорил так долго перед казаками ни один полковник. Оглашался приказ — и всё. А сейчас... Сейчас приказа мало.

Конь от удара нагайки взвился на задние ноги. Было видно, что полковник в одиночку бросится на врага, если даже никто из казаков не двинется вслед. Потому что и в самом деле: как показаться на глаза царю? Где доказательства, что врага ненавидишь? Что дорога к нему отрезана?

Казацкие брови тяжёлыми камнями ложились над прищуренными глазами. Руки хватались за сабли и пики. Первым рядом с Галаганом очутился Степан, за ним — Денис, а дальше — все казаки.

— Веди нас, полковник!

6

Во дворе человек опускает глаза, чтобы ничего не видеть и ни о чём не обмолвиться. Сердюки молча проводят узника между высокими сапогами да огромными лошадиными копытами. Взгляд его наталкивается на кучи раздавленного красного кирпича, белых камней, обломков досок, которые не успели сжечь гости, — вот какие костры перед домом! — а дальше в подземелье врезаются крутые узенькие ступеньки, ещё не стёртые сапогами, усыпанные бликами трескучих факелов, — кажется, что ты в аду. Ощущение усиливает красное пламя в каменной печи и коренастая тень перед жадным огнём с длинными клещами в узловатых руках.

Человека неизменно ставят на освещённое место. Он водит глазами по сторонам. На голой кирпичной стене повешен блестящий медный таз. На круглом дне посудины, словно в зеркале, прорезается измождённое небритое лицо с обвисшими усами. Человеку не хочется их подкручивать. Чем измученней выглядишь ты и страшней, тем лучше. На стол, сколоченный из трёх сосновых досок, направлен свет сальных свечей. Он выхватывает из полумрака руки — чаще одну пару, а то и две. То руки сотников Ониська и Гусака. Гусак может отсутствовать. Онисько сидит всегда. Он ведёт допросы. По его знаку приближается коренастый человек. От запаха поджаренного мяса становятся вялыми ноги, а тело тяжелеет и опускается на каменный пол.

Яценко приходит в себя уже в хатёнке, на широкой лавке. Ему хочется умереть, чтобы спастись от боли. Но боль притупляется. То ли вследствие молитвы старой прислужницы, то ли просто пан Бог посылает милость... Затем — море времени. Обо всём передумаешь. Нажил такую прорву денег, что она никому и не приснится, — горе из-за богатства. Сперва у хозяина сжималось сердце, когда чужинские ботфорты, забрызганные грязью, топтали сверкающий каменный пол. Мощных лошадей вояки привязывают к покрытым золотом дверным ручкам, за которые плачены огромные деньги заграничным купцам, потому что деланы они мастерами даже не в Польше, а где-то ещё дальше. А сейчас... Дай, Господи, пожить на свете, не укороти жизни. Воля Твоя...

В хатёнке прежде жили работные люди. Они разбрелись по миру, не закончив пышного малевания, не сделав много какой работы. Ой, подумать, какую правду говорил Иван Журба, отбивая от намерения строить дом. Хозяин заперт. Не заметил, как в Гадяч вступили шведы и мазепинцы. Оказалось, Онисько — сам ярый мазепинец. Как и его приятель Гусак. Онисько троекратно усилил стражу — в ней вечно пьяные сердюки. Узнику можно только ходить по двору. Таков приказ. Когда Мазепа приезжал в Гадяч, то в этом дворе Онисько давал обед. Двор наполняли сердюки. Среди многочисленных карет была и покрытая гербами — гетманская... Двумя рядами теснились шведские всадники. Думалось, Мазепа вспомнит о хозяине подворья. Или кто из купцов. Старая служанка рассказывает, что в город наехало много неизвестных гендляров. Всё торговое дело в их руках. Значит, нет и теперь у гетмана доброй силы?

Сердюки живут в лачуге, рядом.

   — И сегодня не пустите, харцизяки? — спокойно молвил Яценко, уже в который раз показываясь на маленьком крыльце.

Сердюки на лавках взмахнули непослушными руками:

   — Ступайте, пан! Отдыхайте...

   — Чтобы вы навеки почили, — повернулся к ним спиною Яценко.

Горе. Утешайся тем, что жена с дочерью на богомолье в Киеве. Дорога, правда, далёкая, много на ней лихих людей. Да что ж. Он перемучится здесь, зато они в надёжной крепости, где воевода Голицын с царскими войсками.