Полтава

   — Ближе к царю? А запорожцы не придут на выручку, сыну?

   — Не слышно...

Провожать вояк высыпают все. Далеко отодвигается толпа от лесного укрытия. Петрусь понимает, что лесовики верят в его силу и в силу его товарищей. С высокого холма, прижав стремена к конским бокам, он машет на прощание нагайкой. Мать в ответ поднимает полотняный платочек.

А маленький Мишко долго семенит за всадниками. Ещё возле землянок он было ухватил Петруся за руку:

— Скажи царю, чтобы полковника Палия выпустил из Сибири. Про Палия мне рассказывал дедуньо Петро.

Малыш даже всхлипнул, вспоминая о неведомом Петрусю старике. Да разве о неведомом? О жебрацком ватажке рассказывали и ему.

На подмороженную землю, под конские копыта, падают белые снежинки.

Отъехали вроде бы изрядно. В небо набилось много туч. Пока что они прикрыли землю тоненькой снежной рябью, да в любое мгновение могли расщедриться и на толстое покрывало, которому лежать уже до весны.

Из-за туч, в узенькие щели, временами проглядывало исчахшее солнышко. Под его лучами вспыхивали на деревьях последние листья и ещё ярче сверкало на церкви золото — за лесом той церкви не видели, а теперь, различив крест, Петрусь остановил коня:

   — Туда!

Вскоре лошади поднялись на высокий холм. Солнце уже спряталось, снегопад усиливался. Но и сквозь седую пелену проступали белые стены, ярче сиял огромный крест.

   — Туда смотрите! — указал Петрусь взглядом на другое зрелище.

Хлопцы приблизились — за холмом, между деревьями, опалёнными огнём, торчат печные трубы, виднеются кучи обгорелых камней, глины.

   — Это твой Чернодуб?

Петрусь погнал коня прямо к церкви.

   — Что придумал? — закричали Демьян и Олексей, приближаясь вслед за ним к крутому валу.

Строение поднималось в небо, красивое, что и говорить, но оставалось для молодых староверов чужим. От таких церквей удирали с Руси их отцы прятаться в том месте, которое между двумя державами: между Речью Посполитой и Московским царством, хотя там и древние русские земли. Там мало дорог, лишь тёмные леса, болота. Пахали землю, разводили скотину, гнали дёготь, курили угли. Затем разбредались дальше в украинские земли. А теперь, когда враги навалились на Русь, они вышли с топорами и рушницами на защиту Родины, хотя она много лет не признавала их. Да разве она? Не принимали люди...

Петрусь спешился возле высокой резной брамы. Взглянул на замок — сорван. Встревожившись, он толкнул обеими руками тяжёлые скрипучие половинки и исчез в сумерках.

Внутри пробыл недолго. Выскочил назад:

   — Украли... Нет её!

Хлопцы не поняли, но тоже всполошились:

   — Кого украли?

   — Парсуну! — выдохнул Петрусь с болью.

   — Парсуну? — переспросили хлопцы. — Это Божье лицо?

   — Нет... Мазепино.

Хлопцы засмеялись:

   — И тебе жаль? Радуйся!

Они знали, что Петрусь маляр. Окрепнув, он просил разрешения малевать иконы. Старики в староверском селе ведали, что такое иконы, только они и слушать не стали: как можно человеку малевать Бога? Нет, нет! Парень размалёвывал стены и печки.

   — Радуйся! — ещё настаивали оба брата.

Петрусь разозлился:

   — Я хотел её уничтожить... Что наделал... Кто-то будет смотреть на парсуну и думать, будто Мазепа — очень хороший человек! Я ж его, дурень, таким и малевал...

   — Может, сгорело? — согревал надежду Олексей.

   — Нет, украли! Взломали двери... Вот.

Петрусь далеко отбросил ненужный уже ключ, носимый на поясе, и заторопился к коню.

С неба уже сыпался густой снег, плотно укрывая звонкую чёрную землю, — делал её надолго тихой и красивой, закрывал каждую ямочку, ручеёк, закрывал чернодубское пепелище, безжизненную пустыню... Лишь там, где панская экономия, светилось чьё-то окошко.

8

Вести о шведах теперь доставлялись в город Лебедин, на монастырское подворье, к самому царю. Русская армия и дальше продвигалась параллельно шведской, по-прежнему преграждая дороги на Москву, совершая это даже более тщательно, нежели прежде, хотя обе массы войска не приближались к древней столице, а, наоборот, уже значительно отклонились в движении к югу, то есть оказались от неё ещё дальше.

Монастырское подворье перед тем пустовало. Кое-кто из монашеской братии, встревоженный войною, не возвратился после летних скитаний, связанных со сбором подаяний на храм, а некоторые насовсем покинули келью, чтобы взяться за оружие, — дело богоугодное, и царь поддерживает. Так что большую часть просторного двора седобородый настоятель в чёрном клобуке и в длинной, чёрной же, одежде, на которую трудно не наступить при общении с ним — такая широкая, — уступил войскам, неустанно, однако, следя за порядком. В самом лучшем доме теперь находился царь с ближайшими своими помощниками: Макаровым, Головкиным, Шафировым. Ещё возле того дома частенько вертелись шумные свиты Шереметева, Меншикова, Алларта, Ренне, прочих царских генералов и черкасских полковников. Воронью, привыкшему к спокойному монашескому житью, никак было не понять, отчего разительно преобразилось поросшее старыми деревьями место. Воронье вздымало крик до восхода солнца и умолкало только в сумерках, да и то не знало покоя от ночных костров.