Полночь! Нью-Йорк

На стенах не было ни одной рамки – ни картины, ни рисунка. Ничего. Отсутствовали и запахи скипидара, льняного масла и лака, характерные для мастерской любого художника. Воняло пивом и затхлостью. Можно было подумать, что Виктор Чарторыйский больше не пишет картин. Или работает в другом месте.

– Сколько вы за нее заплатили? – спросил он.

– Четыре миллиона долларов.

– И явились сюда, чтобы похвастаться?

Он сидел в одном из кресел, одетый в свитер крупной вязки в пятнах разного размера, цвета и текстуры и засаленные джинсы, державшиеся в целости на атомах грязи. Лео сумел разглядеть неподвижную и деформированную правую руку художника, делавшую его похожим на капитана Крюка.

– Нет. – Лоррен покачала головой. – Я, как вы выразились, «явилась», потому что меня кто-то преследует. И этот человек утверждает, что убил моего отца…

Хозяин дома на мгновение онемел, поморщился и начал оглаживать длинную кудлатую бороду здоровой рукой. Он казался пьяным, хотя день начался сравнительно недавно. Лоррен коротко изложила последние события, задержавшись на деталях нападения в Центральном парке после покупки картины, не утаила и попытку проникновения в офис DB&S. Старик слушал с непроницаемым видом – не было никакой возможности догадаться, о чем он думает и слушает ли Лоррен. Несколько секунд Чарторыйский смотрел на дождь, потом его бледные глаза сверкнули и уставились на гостью.

– И почему вы думаете, что это имеет ко мне хоть какое-то отношение или может меня заинтересовать? – наконец спросил он.

– Моего отца, вашего друга, убили перед его галереей, где он выставлял ваши картины. Преступник, вооруженный ножом, напал на меня через несколько минут после того, как я купила самую знаменитую вашу картину. Это сделал человек, утверждающий, что он пришел из вашего прошлого. Оно-то нас и интересует. Никто из ныне живущих на этом свете людей не знает его лучше вас, Виктор, вы занимаете в нем центральное место. Вся история завязана на вас, нравится вам это или нет…

Пауза.

Старик медленно переводит взгляд налившихся кровью глаз с Лео на Лоррен, с Лоррен на Лео и начинает говорить:

– Я помню тебя… Молчаливую девчушку, которую Демарсан иногда брал с собой, чтобы сыграть для окружающих роль «хороший отец». Он никого не мог обмануть, все знали его безумный нрав, он интересовался только бабами и деньгами. Ты всегда и везде выглядела печальной… и трех слов не произносила за вечер. Я долго считал, что у тебя задержка в развитии или ты совсем дурочка. Я не любил детей, тем более тупых… Но ты вознамерилась сделать меня своим другом – неизвестно с какой стати. Стоило нам встретиться, и ты шла ко мне – как пес, ищущий хозяина. Кстати, собак я тоже терпеть не могу. Как и стариков. А еще меньше люблю молодых. Наш мир обернулся прибежищем идиотов и бездельников, обожающих поучать других, поверьте моему слову.

Старик поднялся, подошел к буфету, достал стакан, бутылку джина и здоровой левой рукой плеснул себе щедрую порцию.

– Хотите?

Лео и Лоррен отказались, он сделал глоток, икнул.

– Я и тогда отличался мерзким характером, но ты каким-то чудом приручила меня. Наверное, потому, что умела молчать. В отличие от остальных придурков. Не исключено, что я хотел досадить твоему мерзавцу-отцу за то, как он с тобой обращался.

Лоррен почувствовала дурноту. Она вдруг вспомнила, как Чарторыйский водил ее в зоопарк и в кино, как они ели мороженое… а отец был только рад, что кто-то заботится о его ребенке, пока сам он кувыркается с очередной девкой! Где были эти воспоминания? Скорее всего, мозг пятилетней девочки спрятал их после трагедии на чердак памяти.

– Летом весь бомонд – твой отец, любовницы твоего отца, твои няньки, друзья твоего отца, его секретарь – являлся ко мне в Монток, и начинался праздник! Ах, как же мы кутили! Купались, загорали, ели, курили траву, баловались ЛСД, играли в пляжный волейбол, занимались любовью, ссорились, задирали копов и соседей… Мы были молоды, красивы и богаты. А ты, маленькая грустная девочка, ругалась, как извозчик, над кувшинками Моне. Но я любил тебя. Мы с тобой приятельствовали…

Лоррен хотелось плакать.

– Так я тебя и звал – «маленькая грустная девочка». «Как дела, маленькая грустная девочка? Чем займемся сегодня?» А ты отвечала: «Пойдем в зоопарк, дядя?» Тогда я и написал «Дозорного». И другие лучшие мои картины, в том числе несколько твоих портретов. Не знаю, где они сегодня. Наверняка в коллекции какого-нибудь придурочного богатея с помойными вкусами…

Выцветшие глаза пьяницы стали влажными от слез; Лоррен тоже стоило невероятного труда сдержаться.

– Ты была моей единственной семьей… – вдруг признался он дрогнувшим голосом.

– Вам что-нибудь говорит имя Сьюзен Данбар? – спросила Лоррен, взяв себя в руки.

Глаза старого художника блеснули.

– Сьюзен?.. Конечно говорит. Она тоже была в этой компании. Очень красивая женщина…

Он помолчал, собираясь с мыслями.