Полночь! Нью-Йорк

Лео с трудом распрямляется. Колени ноют – нечего было работать, сидя на корточках! – но он начинает отмывать кисти. Телефон подает голос. Ему пришло сообщение.

В такой час?

Художник идет к широкому верстаку из некрашеного дерева, берет сотовый и узнает международный код.

Он колеблется.

А когда на экране появляется снимок «Дозорного», невольно бросает взгляд на портрет и улыбается.

Несколько часов спустя, выйдя из дома, Лоррен увидела у тротуара «ягуар» Поля-Анри Саломе.

Он опускает стекло.

– Что ты тут делаешь?

– Сама видишь, – невозмутимо отвечает он. – Работаю твоим шофером и телохранителем.

– Ты же не серьезно?

– А похоже, что я шучу?

– Это просто смешно, – говорит она, когда машина въезжает на мост Альма, чтобы перебраться на другой берег Сены.

Лоррен отворачивается, смотрит на мост Александра III, остров Сите, берега реки, стеклянные крыши Гран-Пале под серым сводом небес. Будет дождь.

– Почему бы тебе не провести какое-то время у нас в Лувесьенне? Домик сторожа пустует, а Изабель будет счастлива разделить с тобой аперитивы.

– У меня отличная охранная система, а ваш парк вряд ли безопаснее моей квартиры.

– Ты живешь одна, чем искушаешь грабителей. Не хочешь завести собаку?

– Классное решение! Ты умеешь убеждать.

Погода совсем испортилась, небо нахмурилось, но витрины больших магазинов на бульваре Осман ярко светились и были заполнены заводными плюшевыми медведями, электрическими поездами, выезжающими из тоннелей, пробитых в недрах гор из папье-маше, и роботами, разгуливающими в фееричных декорациях на радость детям и взрослым. Лоррен вошла в «Галери Лафайет», увидела гигантскую ель и вернулась в детство.

Она всегда покупала подарки в последний момент. Оба Поля хотели сопровождать ее – о, только из соображений безопасности! – но она наотрез отказала обоим. Ей только Дюпона с Дюпонном не хватало!

Два часа спустя, покончив с делами, она решила прогуляться по этажу готового платья, и ее внимание привлекло совсем простое платье на одном из манекенов: строгое, минималистичное, безукоризненное. Именно такая одежда больше всего шла Лоррен, подчеркивала ее формы. Она взглянула на этикетку. Ух ты! Нелепо запрашивать такую цену за лоскут ткани! Обычно Лоррен ждала распродаж, но уж очень ей понравилась эта шмотка! Она нашла продавщицу, попросила принести свой размер и направилась в примерочную, подхватив пакеты. Вот досада, велико… Она оделась и, бросив в кабинке все, кроме сумки и телефона, снова отправилась за помощью.

– Эта модель есть на размер меньше?

Платье нашлось.

Лоррен отдернула шторку и застыла, похолодев от ужаса. Кровь отхлынула от ее лица. Кто-то раскромсал платье, которое она примеряла три минуты назад, и лохмотья ремешками свисали с перегородки. Она почти не дышала, по телу побежали мурашки. Это снова случилось. Сначала в Нью-Йорке, теперь здесь… Лео задал правильные вопросы. Он тоже полетел самолетом? Он последовал за ней в Нью-Йорк? Он вернулся в Париж одновременно с ней? Ему что, больше нечем заняться?

Кто он? Почему он так зол на нее?

Сорваться с места, бежать, бежать, бежать…

Лоррен покинула место происшествия и поискала глазами обслуживавшую ее девушку. Та, к счастью, стояла метрах в двадцати от нее и была занята с другой клиенткой.

Лоррен рванула с места, как спринтерша, спустилась по эскалатору, прижимая к себе пакеты с подарками, а когда неслась через холл, едва не сбила с ног зеваку, не успевшего отскочить в сторону.

Оказавшись на углу бульвара и шоссе д’Антенн, она кинулась прочь, как лань, спасающая свою жизнь от пули охотника.

– Это та самая девушка, – сказал Зак, – та, что была в парке.

– Да.

Через очки в гигантской оправе модели «Пантера» Зак смотрел на полотно опытным взглядом галериста и то и дело судорожно разевал рот, что было признаком сильнейшего волнения.

– Совершенство, – выдохнул он. – Чудовищно нервно, выразительно, даже агрессивно… Ты как будто творил в состоянии транса. Какие краски, что за спонтанность и плотность! В ней сочетаются немыслимая первозданная брутальность и нездешняя нежность…

Зак загорелся и воспарил. Белокурый великан ни в чем не признавал «умеренности»: всех художников он делил на ничтожеств и гениев.

– Господь свидетель, ты никогда не писал лучше!

– Эй, давай без подхалимажа! – прикрикнул на друга Лео.

– Никакой лести, дорогой мой, не в этом случае: сейчас я совершенно искренен. Лео Ван Меегерен, вы вернулись. И в отличной форме! Если напишешь еще с десяток таких же картин, я устрою выставку, и она будет иметь феноменальный успех. Фурор! Мы заработаем кучу денег…

– С десяток? Всего-то? Я должен тебе кое-что сказать, Зак…

– О чем, мой птенчик? – безо всякого интереса спросил галерист: он не мог оторваться от портрета Лоррен, подсчитывая в уме продажные цены, проценты и комиссионные.

– Для начала сядь, и я налью нам чего-нибудь покрепче.

Через пять минут бледное от природы лицо Зака лишилось остатка красок, он постарел на десять лет и, в отличие от Гонзо, даже не пытался скрыть слезы.

– Не может быть… – лепетал он. – Это ошибка… Они наверняка ошиблись…

– Нет, не ошиблись.