Полночь! Нью-Йорк

Она повесила шедевр Виктора Чарторыйского на самом видном месте в гостиной и забыла о времени. Она впервые видела картину так близко и могла наслаждаться ею без помех. Линии – яростные черные, написанные свинцовыми белилами, светлой серой, жженой красно-коричневой сие́ной, королевской пурпурной, – сверкали и переливались, потрясая душу светом и совершенством. С «Дозорным» отныне будут соседствовать маленькая акварель Дюфи в синих и желтых тонах – море, паруса, пальмы – и Климт – рисунок черным мелом[84], изображающий Тесея и Минотавра; обе работы куплены ее отцом, как и другие произведения искусства, которые она получила в наследство вместе с квартирой.

Став хозяйкой жилища, Лоррен по совету своего консультанта заменила систему безопасности и увеличила сумму страховки.

Она налила себе вина и вернулась к картине: изображенный Чарторыйским силуэт человека (человека ли?), величественный и великолепный, завораживал ее.

Она подумала о Лео.

Он тоже околдован «Дозорным», сказал, что это его любимая картина. Может, врал, заманивая ее в свои сети?

Вот ведь напасть, снова я о нем думаю…

Вечером того же дня Лео Ван Меегерен вернулся домой сытым и довольным – в кармане лежали двенадцать тысяч, врученные Заком. Его картины стоят дешевле работ Джеффа Кунса[85], но на некоторое время ему хватит. Он все еще не знал, как будет решать проблему двух миллионов долларов, и ясно понимал, что его ждут очень неприятные часы: болван Ройс Партридж III не разбрасывается пустыми угрозами, он их «конкретизирует» затейливыми способами, наказывая должников.

Во французском ресторане «У Даниэля» на Шестьдесят пятой улице Лео удовлетворился пуляркой с гарниром из артишока, печенного с грибами и салом, а Зак угостился дегустационным меню из семи блюд, соответствующими винами и настоял, чтобы сотрапезник попробовал изумительную ромовую бабу – спесьялите[86] шеф-повара. К полуночи желудок Лео, привыкший к скудной тюремной кухне, взбунтовался, да так резко, что пришлось бежать в сортир. В лофте он подошел к одному из окон, чтобы полюбоваться фантастическим оранжевым ореолом, витающим вокруг города.

К нему подбежал пес, прижался к ноге, и он, как добрый хозяин, решил вывести животинку на ночную прогулку, а заодно выкурить сигарету. Или две. Ночь была холодной, улица – пустынной, а городской гул уподобился сигналу с далекой планеты. Внезапно перед глазами как наяву всплыли четыре стены камеры, в ушах зашумело, словно тюрьма подала голос, он ощутил психический натиск тысяч запертых вместе мужчин, их отчаяние, ярость и страх.

Человек и собака поднялись в лофт, кокер помчался в угол и накинулся на одну из кистей, стоявших в банке, назначив ее костью. Лео смотрел, как играет пес, и его глаза приняли мечтательное выражение, хорошо знакомое его друзьям.

Так прошло две минуты.

И он начал методично проверять, какие тюбики пригодны к употреблению, открыл банку с терпентином – знакомый запах скипидара ударил в ноздри, мгновенно добравшись до мозга, – выбрал несколько кистей, взял палитру и стал писать с такой яростной силой, словно от этого зависела его жизнь.

Сомнения мучили ее со вчерашнего дня.

Она сфотографировала картину под всеми углами. Издалека и с близкого расстояния. Отослала снимки двум Полям, брату, подругам и даже матери. Та ответила: «Ты такая же чокнутая, как твой отец».

Только один человек ничего не получил…

Она поклялась больше не писать ему. Не думать о нем. Забыть его навсегда. Это напоминало фразу на двери кабинета невролога: «Не думайте о белой обезьяне…» Все пациенты, конечно же, думали.

В ту ночь в «Плазе» Лео говорил с Лоррен о Чарторыйском, как настоящий чародей. Он нашел слова, которые она сама хотела бы написать о польско-американском гении. Это не было ни враньем, ни выпендрежем: Лео действительно любил живопись Виктора Чарторыйского.

06:30, Париж. Нормальный кофе закончился, она достала из шкафчика остатки старого Nescafé, вскипятила воду в кастрюльке, выбрала чашку и, все еще сомневаясь, нашла номер телефона американца.

Там время за полночь. Он наверняка в кровати с хорошенькой блондинкой, рассуждает о Рембрандте и Матиссе. Очнись, девочка! Или ты хочешь, чтобы они с Гонзо поржали над тобой?

Лоррен залила водой кофе в чашке, вдохнула ароматный пар.

«Все, хватит, – подумала она и левой рукой нажала кнопку „отослать“. – Мне это необходимо…»

19

Настало время, и любовь дрожит.

Лео Ферре, «Paris, c’est une idée»[87]

Лео смотрит на только что законченный портрет.

Час ночи, 22 декабря.

Лицо написано широкими мазками впавших в неистовство кистей, хроматический взрыв говорит о буйстве акта творения и ярости художника, нисколько не умалившей красоту модели, изображенной с почти пугающей точностью.