Полёт шмеля

Он собирался купить остроносые югославские ботинки, что продавались в обувном магазине неподалеку от дома. Остроносые ботинки — это был самый писк моды, на эти ботинки, выставленные в витрине уже целый год, ходили время от времени любоваться всем домом, но никто даже не посмел заикнуться родителям, чтобы купить их. Ботинки стоили как раз тридцать рублей, что он получил, целых триста рублей старыми — сумасшедшие деньги. Недостающие для покупки ботинок три рубля, потраченные на растворившийся в крови фейерверк, Лёнчик собирался восстановить из денег, что у него скопились из тех дватцатчиков, что родители давали на обед в школу. Иногда пообедать не удавалось, иногда обедал меньше, чем на двадцать копеек, и в принадлежащем ему верхнем ящике письменного стола, на дне под учебниками и тетрадями скопилось как раз что-то рубля три-четыре.

Брат гулял на улице, дома одна бабушка Катя и, как всегда — на кухне, выгрести из ящика звенящую мелочь не составило никаких сложностей. Запершись в туалете, Лёнчик пересчитал деньги, — оказалось даже больше, чем он предполагал, почти пять рублей. Теперь оставалось — чтобы за ту неделю, что он не проходил мимо витрины и не видел ботинок, их никто не купил.

Ботинки стояли в витрине на месте. И подошли идеально. Как если б их сшили специально для него. Он надел один, второй — они были сшиты там, в далекой солнечной Югославии для него, для его ноги!

Он так и отправился домой, не став снимать их, положив в коробку, что была предназначена для «югославов», свои теплые фетровые ботинки «прощай молодость» на молнии, в которых пришел.

— Это же летние. Замерзнешь ведь! — попытались остановить его продавщицы.

— Не замерзну, — счастливо ответил Лёнчик.

Дома, скинув пальто, он прошел в ботинках на кухню, покрасовался в них перед бабушкой Катей, сообщив ей, на какие деньги купил, она слушала Лёнчика, взглядывала на ботинки, снова поднимала взгляд на него и улыбалась благостной улыбкой:

— Ой, вот слава Богу, дожила, когда ты и сам зарабатывать стал. А то уж думала, и не доживу… — Ей было все равно, остроносые они или какие еще, сколько стоят, и где их сшили, — она была счастлива, что он купил их на собственные деньги. Она очень изменилась после инсульта, движения ее стали скупо-осторожны, замедленны, она вся словно бы полегчела и часто улыбалась такой вот благостно-тихой, обращенной в себя улыбкой — как бы каким-то своим чувствам, что жили в ней, не выходя наружу. — А от тебя вроде пахнет, — сказала она все с той же улыбкой — словно то, что он выпил, тоже ее радовало.

— Ничего не пахнет, — сказал Лёнчик. Ничуть не опасаясь, что она выдаст его родителям. Он видел по ней: не скажет ничего.

Обратно в Дом культуры он отправился в своей обнове. Продавщицы были правы: до Дома культуры было не то что до дома, топать и топать — и подошвы ног будто жгло. Но ему это было нипочем. Пришкандехать к ребятам в таких корочках!

Компания, ходившая к Лёньке Любимову слушать Джони Холлидея, уже вернулась, стояли всей кучей перед гримуборными в коридоре, обсуждали пленку и ботинки Лёнчика увидели сразу. Ураган восторженно-завистливого гама, поднявшийся вокруг Лёнчика, преобразуй его в электрическую энергию, мог бы, наверное, питать энергией сценические прожектора весь предстоящий спектакль, — Лёнчик был сполна вознагражден за пытку морозом, которой подверг себя.

Ноги, однако, в тепле после мороза стало ломить так — хоть стони. Лёнчик забрался в закуток в конце коридора, где за ширмой стоял старый продавленный диван, стащил с ног обнову и, в самом деле невольно постанывая, стал растирать подошвы, сгибать-расгибать пальцы руками. Его даже кольнуло страхом, как он пойдет обратно.

За этим занятием его и застала руководитель кружка Галина Алексеевна.

— Вот ты где! — произнесла она. — Ну-ка дыхни на меня!

— Зачем это? — поднялся Лёнчик с дивана.

— Дыхни-дыхни, — потребовала Галина Алексеевна.

— Не буду я ничего дышать, что это я должен! — воинственно ответил Лёнчик.

Воинственность его была вполне саморазоблачительна, но Галина Алексеевна еще и подалась к нему, ноздри ее протрепетали — и она отшатнулась.

— Тоже пил, правильно мне сказали! — воскликнула она. — Тащит перегаром, как от последнего алкаша. И собираешься играть?

— А что? — Лёнчик смущался, но раскаяния в нем не было. — Еще как играть буду!

Негодование, с которым Галина Алексеевна подступила к нему, сменилось в ее взгляде укоризненным сожалением.

— Настоящих актеров из себя корчите? — сказала она. — Мэтров провинциальных из погорелого театра? Чтоб ты знал, все эти провинциальные алкоголики ничем хорошим не кончали!

Галина Алексеевна играла раньше в областном драматическом театре, у нее было амплуа инженю — воздушной романтичной героини, но после родов она располнела, роли поплыли мимо нее, и ей пришлось оставить театр.

— Да мы чего там, — Лёнчик наконец почувствовал потребность хоть как-то оправдаться, — немного совсем. С елочных-то.