Полёт шмеля

Мы с Костей, сообщнически переглянувшись за ее спиной, следуем за Балеруньей. Несколько шагов — и я понимаю, куда она ведет нас. Она ведет нас в столовую. Что подтверждает мое впадение в немилость. Столовая — это знак официальности. Сугубой протокольности встречи. Если там нас ждут вышколенно-молчаливые официанты в белых перчатках, я не удивлюсь.

Официантов в столовой, однако, нет. Зато посередине ее, отворотив от большого, в шесть ножек, старинного стола стул и взявшись одной рукой за его спинку — в позе, в какой любили фотографироваться в начале двадцатого века в России, которую мы потеряли, наши деды и прадеды, змеясь плотоядно-высокомерной улыбкой, стоит не кто иной, как мой тезка, депутат Государственной думы Ленька Берминов.

Вот это удар так удар. Прийти к Балерунье — и мордой к морде с Ленькой Берминовым! Шок от столкновения так силен, что какое-то, не столь уж короткое мгновение я не в состоянии издать ни звука. Я, не предупредив, заявился к ней с Костей, а она, не уведомляя о том, выступила мне навстречу тоже с подкреплением, и это подкрепление — Ленька Берминов! Получается, я делю ее с этим негодяем? Приятное открытие. Хотя он не негодяй, он хуже. Он графоман. Не знаю никого хуже графомана, убедившего мир («мир» через букву «i»), что он творец. И депутатом он стал для того, чтобы еще сильнее укрепиться в своем реноме творца. При этом, не числись он по писательскому разряду, ни в жизнь бы ему не сделаться никаким депутатом.

Он стоит, картинно опираясь на спинку стула, победительно улыбается, будто говоря мне: «Что, не ожидал?!» — и не собирается двинуться с места и не собирается первым произнести слово привета, а значит, если я не хочу гнева Балеруньи и хочу добиться от нее желаемого, ничего не остается, как сделать это все первым мне.

— Привет, — говорю я, подходя к Берминову и протягивая ему руку.

— Привет, Лёня, — открывает теперь рот и он, принимая мою руку и стараясь подать свою так, чтобы я унизительно ухватился только за его пальцы.

Балерунья, ловлю я периферическим зрением, смотрит на меня взглядом, исполненным хищного удовлетворения. О, ее не просто зацепило, как я решил, поняв, что Евгений Евграфович продал меня. Она рассвирепела.

— Вы, я вижу, знакомы, — светским голосом изрекает она, словно не подозревала этого раньше. Словно не по этой причине Берминов здесь и находится.

— Нет, мы не знакомы, — наглядно являет простодушную серьезность своей натуры, выступая из-за моей спины, Костя.

— Ну познакомьтесь, — небрежно бросает Балерунья, не обременяя себя обязанностью хозяйки дома представить их друг другу.

— Константин Пенязь, — с церемонностью, по литературной привычке представляясь именем и фамилией, кланяется Костя.

— Леонид Михайлович, — оторвав руку от стула, подает ее Косте Берминов. О Боже, мы с ним не просто тезки, а тезки полные! Отчества-то его я никогда и не знал. — Какая у вас фамилия… необыкновенная! Никогда не встречал.

— Нормальная русская фамилия. — Костя мгновенно встает в стойку. Может быть, в словах Берминова и не было никакого двойного подклада, но Костя, конечно же, сразу решил, что тут намек на его еврейскую кровь. — Означает мелкую монету, денежку. Возможно, русская переделка немецкого «пфеннинга».

— А, видите, все-таки с немецкого, — с удовольствием, как уличил Костю в неправде и ставя его на место, говорит Берминов. — Я же почуял. У меня нюх на слово.

— А что за фамилия у вас? Что значит? — Костя не оставляет без ответа самого малого выпада против себя. — Что такое «берма»? Странное какое слово!

Во мне вдруг всплывает значение слова «берма». Во мне много такого неизвестно откуда взявшегося знания и сидящего в голове до того прочно — не выковырять.

— «Берма» — это место между валом и рвом, — извлекаю я свое знание на белый свет. — Край того и край другого — в общем, ни то ни се.

— Ладно, ладно, ладно! — Балерунья хлопает в ладоши. — Познакомились — и отлично. Кто что будет: чай, кофе? Я угощаю, я добрая.

В этом позвольте усомниться, моя прелесть, знаю я вас. Однако, естественно, я не произношу вслух ничего подобного, напротив: изображаю всем своим существом самое большое счастье и радость, а присутствие Берминова меня будто и не трогает, будто я ни о чем не догадываюсь.

— Я бы чаю, — смиренно произношу я. — Во всех нас от советских времен осталось ощущение, что кофе — это шик, аристократизм, а чай — что-то вроде повседневного хлебова, и вот я демонстрирую, что не претендую ни на что необыкновенное.

— Я, если можно, кофе, — лишенный необходимости изображать смирение, заказывает себе Костя. — Со сливками или молоком — что есть.

— Я кофе, ты мои вкусы знаешь. — Берминов тверд и уверен в своем праве сформулировать свое желание подобным образом.

— Тогда кофе всем, — объявляет Балерунья.

— Согласен, — с прежней смиренностью говорю я.