Полёт шмеля

Тут же, впрочем, с лихой бесшабашностью предлагая помощь в приготовлении кофе и получив согласие, отправляюсь на кухню следом за ней — как это ни опасно: она может начать разговор о том, а я, как не был готов к нему, так и не готов. Но еще опасней сидеть, скукожившись, демонстрируя своим видом виноватость.

Кофе Балерунья готовит самым ленивым образом, в немецкой кофевыжималке — так ее следует назвать: засыпаешь внутрь большого пластмассового стакана кофе, заливаешь кипятком и, дав постоять минуты три, отжимаешь гущу широким поршнем на дно. Эти три минуты, что кофе настаивается, я провожу в усиленной суете, с жизнерадостной бодростью отыскивая у Балеруньи на полках чашки-блюдца, ложки, сахарницу, молочник, будто она не может этого сама. «Лиз, где чашки?» «Лиз, где сахар?» «Лиз, у тебя молоко (это открывая холодильник) или есть сливки?» — «Что, сливок хочется? — В голосе ее неожиданно звучит коварная двусмысленность. — Есть там сливки, есть», — словно раздумав угощать меня этой двусмысленностью, говорит она через паузу. И только когда гуща отжата на дно кофейника (кофевыжималки!), поднос с посудою собран и мы уже собираемся выходить с кухни, она бросает:

— Или тебе молодого мяса хочется?

И, не дожидаясь ответа, выходит с кухни — нанеся мне удар и не позволив ответить на него.

Кофе никому из нас не нужен. Кофе — это всего лишь рама, в которую должна быть вправлена картина. Но без рамы картина не играет, вот настала пора ей и заиграть. Костя, следуя моему указанию, восхищается неувядаемостью Балеруньи и всячески ластится к ней — иначе говоря, несет тривиальную чушь о том, какая она необыкновенная женщина, объявляет, что столь бесподобный кофе пьет только у нее и даже фарфор, в котором она подает нам кофе, уже доставляет наслаждение (хотя фарфор обыкновенный, лучший свой кофейный сервиз Балерунья нам не выставила). Лесть — убойное оружие, Балерунья сидит вроде с бесстрастным лицом, но эта же бесстрастность предательски выдает, что Костина трепотня достигает своей цели.

Однако Берминов тоже помнит о сделанных ему указаниях. И, выждав в Костином словотворении паузу, вламывается в нее.

— А что это, Лёня, — обращается он ко мне, — за шлюшка с тобой была у Райского на Новый год, слухами уже земля полнится?

О, какая тишина разражается громом над нашим сервированным для откушивания кофия столом. Я борюсь с собой, чтобы не вскочить и прямо так, в рывке, не всадить в берминовскую харю кулаком.

Но вот ведь что: это же не он сказал. Он лишь, как стало теперь принято говорить, озвучил. А сказала это на самом деле Балерунья. Я буквально различаю в произнесенной им фразе ее интонации.

Притом нельзя на это и не ответить. Только как ответить, что ответить — чтобы и честь защитить, и не потерять Балерунью? По той известной прибаутке про девушку: и рыбку съесть, и другое удовольствие получить.

Я не успеваю придумать ничего достойного, — Костя медленно, оттолкнув ногой стул, поднимается в рост, в руках у него чашка с еще неотпитым кофе, и вот я вижу — рука с чашкой начинает медленно идти вперед, словно в неуверенности, но мгновение — и обретает ее, и в рывке выплескивает содержимое чашки на Берминова.

— Вы что! — вскакивает Берминов. — Вы что себе!..

— Я себе что? — с тяжелым, мозжащим негодованием переспрашивает Костя. — Это вы что! Берите свои слова обратно, пока разрешаю! Или будете с битой мордой: я когда бью — я не разбираю чем!

Он плеснул расчетливо, хладнокровно: не в лицо, чтобы не обжечь, а на грудь — на белую дорогую сорочку, на красный в серебряно-черную полоску дорогой галстук, черно-искрящийся дорогой костюм.

Балерунья растеряна (бывает растеряна и она) — чего-чего, а такого она не ожидала. Слова Берминова были адресованы мне, не Косте.

— Погоди-погоди! — вскакивает она и, схватив Костю за руку, повисает на ней. — При чем здесь вообще ты?

— При чем?! — взревывает Костя. — Чтобы мою дочь шлюхой!..

— Погоди, погоди, погоди! — взывает к Косте Балерунья. — Какая твоя дочь? О твоей дочери слова не было сказано!

— А с кем он был у Райского на Новый год?! — тычет Костя в меня указательным пальцем. — Он был с моей дочкой! Отец попросил друга взять свою дочь-фанатку с собой, с каких это пор «фанатка» и «шлюха» синонимы?

Балерунья отпускает его руку.

— Понятно, Костя, — говорит она. — Все понятно. И я тебя понимаю. Извинись, — обращается она к Берминову. — Ты нехорошо пошутил. Нельзя так.

Она удовлетворена, она защитила свою честь. Ей не так и важно, действительно ли то была Костина дочь. Но теперь есть версия, и версии ей достаточно.

— Прошу прощения, — бормочет Берминов, глядя в пространство между мной и Костей.

— А я за свои действия прощения не прошу, — говорит Костя. — Пусть это будет актом сатисфакции. Скажите спасибо Лизе, что обошлись без битой морды.

— Достаточно! — вскидывает руки Балерунья. — Инцидент исперчен, как завещал говорить нам классик советской литературы. Допивай свой кофе, — оборачивается она ко мне, — забирай зонт — и идите. Всё, идите!