Полет Пустельги

Целый день мы посвятили Лувру. Доррит сразу поставила условие: в связи с тем, что Лувр невозможно осмотреть и за год, с искусством Месопотамии, Персии и античности придется знакомиться в следующий наш приезд. Вначале я расстроился, но вскоре понял, как она была права. В Лувр нужно приходить и наслаждаться работами Леонарда да Винчи отдельно от шедевров Рубенса, Ван Дейка и Мемлинга. Можно часами любоваться портретами Франсиско Гойи, написанными им для королевского двора. Но тогда совершенно не хватит времени на гениальные работы бонапартистов Давида и Жерико, революционера Делакруа, светлого и жизнерадостного Фрагонара, спокойных и милых Коро и Шардена.

Мы выбрались из музея вечером уставшие, голодные, но счастливые. Когда мы сидели с Доррит за ужином в летнем кафе близ нашего дома, она спросила:

— Ганс! Почему ты не ешь? О чем ты задумался?

Я постарался ответить, но не был уверен, что правильно оформил свои мысли, родившиеся под воздействием увиденного:

— Мне кажется, что Париж более человечен, более гуманен и светел, менее консервативен, нежели Мюнхен, Нюрнберг и другие германские города. И даже по сравнению с Веной. Здесь легко и свободно дышится. Меня все время сопровождает приподнятое, даже праздничное настроение. Но жить бы в Париже я не смог.

— Почему? — удивленно вскинула брови Доррит.

— Здесь нельзя работать. Тут можно только отдыхать и наслаждаться всем тем, что собрано веками со всего мира. А я, как ты хорошо знаешь, человек дела, и меня немного раздражают бесцельно слоняющиеся массы народа, эти французы, вечно сидящие в кафе и ресторанах, беспрерывно пьющие вино и кофе и разглагольствующие о всяких пустяках. Для нас, проигравших войну, все это — непозволительная роскошь.

Доррит, тонко почувствовав изменение в моем настроении, как можно мягче пыталась меня успокоить:

— Ты просто устал, милый. Ведь мы сегодня много и долго работали. Процесс познания гуманитарных наук и искусств тернист и труден. Завтра мы сменим занятие и пойдем с тобой в Большой дворец на выставку легковых автомашин. Полагаю, тебе очень понравится. — Она погладила меня по руке и продолжила: — Мне думается, нам, немцам, необходимо избавляться от комплекса проигравшего, обид побежденных. Ты же видишь, французы не питают к нам никаких враждебных чувств, не относятся с высокомерием победителя, не унижают нас.

Я не во всем был согласен с Доррит, но спорить не стал. Я ее очень любил, дорожил ею, был ей за все благодарен. В этот момент мне вдруг показалось, что на меня глядят другие глаза Доррит. В них промелькнуло что-то незнакомое, что-то тревожное. Но, видимо, просто показалось.

В предпоследний день нашего пребывания мы отправились за покупками на знаменитую Риволи. Когда Доррит покупала очередные платье, блузку, чулки, крем или духи, скорчив виноватую и смешную рожицу, я был просто счастлив. Оставив многочисленные покупки в квартире, мы выпили в бистро по чашке прекрасного кофе, съели хрустящие ароматные круассаны и отправились на Монмартр вдохнуть напоследок воздух Парижа и полюбоваться базиликой Сакре-Кер на самой вершине холма. Возвращаясь назад, мы спускались по широкой лестнице на площадь Святого Петра. Доррит внезапно стало плохо. Она мгновенно побледнела и упала мне на руки в глубоком обмороке. Кто-то из французов вызвал карету скорой помощи. Врач с санитарами прибыли довольно быстро. Доррит уложили на носилки, и машина, включив сирену, помчалась по парижским улицам. В больнице ей сделали внутривенное, потерли виски ватой, смоченной в нашатырном спирте. Она пришла в себя, испуганно огляделась по сторонам. Увидев меня, успокоилась и попыталась улыбнуться. Врачи ее долго осматривали, затем пригласили меня в кабинет и сказали, что у нее сильное переутомление. С туристами в Париже часто случается подобное. Они посоветовали после нашего возвращения сделать обследование и порекомендовали на какое-то время постельный режим. Я немного успокоился, вызвал такси, и мы с Доррит уехали.

В Мюнхене она совершенно оправилась. Ее серьезно обследовали в лучшей клинике города под контролем отца, но ничего не обнаружили. Мы не могли предположить, что в Париже началась самая драматичная часть нашей с Доррит жизни. Этой же осенью мы похоронили моего отца.

Берлин. 6 мая 1945 года

Баур прервал до неприличия затянувшуюся паузу: