Полет Пустельги

— Да, Фюрер боялся погибнуть. Особенно боялся покушений. В последнее время он не выезжал из Берлина. Но его пугала не сама смерть, а возможность физических страданий от ранения. Он хорошо помнил мучительное выздоровление после ранения в прошлую войну, часто говорил о том, что его организм настроен на обостренное восприятие боли, даже от незначительных ушибов, царапин, ссадин. Фюрер не мог смириться с мыслью о муках плена, о возможных истязаниях, которым его подвергнут русские. Поймите, господин подполковник, речь идет не о простом офицере, даже генерале. Мы говорим о вожде нации, главе Германского государства, Верховном главнокомандующем Вооруженными силами. Давайте порассуждаем от противного, предположим невероятное. На месте фюрера оказался ваш Сталин. Он, осознавая полный развал государства и крах армии, сбежал бы? Или сдался бы в плен? Почему вы молчите? Вы ведь лучше нас знаете своего вождя. Разве он не покончил бы с собой, как это сделали многие ваши генералы, оказавшиеся в окружении в сорок первом и сорок втором годах? Почему вы молчите, господин подполковник?

«Господи! — думал Савельев — Ну как объяснить этому немцу, что молчание и у русских, и у немцев зачастую означает знак согласия. Что там, за занавеской, любой мой ответ капитан НКВД зафиксирует в форме, достаточной для вынесения мне высшей меры наказания. А молодому лейтенанту-переводчику как минимум десять лет лагерей». Савельев закрытыми глазами и почти неуловимым кивком головы дал понять Бауру, что согласен с ним. Похоже, Баур понял.

— Это был фюрер. Это была Ева Браун. Там были реально действующие первые лица потерпевшего крах большого театра германской политики. Там не было места для дублеров и двойников. Туда их попросту не пускали.

Савельев передал переводчику страницы протокола допроса и велел ему зачитать на немецком Бауру. Сам вышел за занавеску. Капитан, как и предполагал Савельев, сидел за столом и строчил в блокноте. Он встал, отдал честь, сдержанно поздравил с победой и с присвоением очередного звания. Савельев поблагодарил. Он вернулся к военнопленному, написал в блокноте: «После подписания протокола выйди и жди меня во дворе». Вырвал листок и передал лейтенанту. Тот спросил Баура, согласен ли он с переводом своих показаний? Баур одобрительно кивнул головой. Савельев велел Бауру и переводчику расписаться в протоколе допроса.

После ухода лейтенанта Савельев придвинул стул ближе к койке раненого и, медленно подбирая слова, тихо заговорил по-немецки:

— Завтра вас повезут в Познань. Думаю, что операция пройдет успешно. Хочу предупредить, вас ждет нелегкая судьба военнопленного, которую обременят два обстоятельства: вы — личный пилот Гитлера, вы — генерал СС. — В этот момент вошел капитан НКВД. Он зыркнул глазами по сторонам, будто надеясь увидеть еще кого-либо. Его выражение лица, поза говорили о том, что он в смятении. Он с трудом сглотнул слюну и хриплым голосом произнес:

— Вам не нужна помощь, товарищ подполковник? Может быть, вызвать переводчика?

— Нет. Спасибо, капитан, — пытаясь сдержать улыбку, ответил Савельев, — я справляюсь сам. Можете быть свободны.

— С завтрашнего дня вы, Баур, поступаете в распоряжение Главного управления по делам военнопленных и интернированных Народного комиссариата внутренних дел СССР. Вас будут неоднократно допрашивать по обстоятельствам смерти Гитлера. Будут и очные ставки с вашими бывшими коллегами. Рекомендую вести себя корректно и лояльно.

— Иначе возможны пытки? — с легкой иронией спросил Баур.

— Пыток не будет. Но возможно ужесточение режима содержания. Будьте осторожны. Займитесь чем-либо. Вырезайте из дерева, клейте, вяжите, вышивайте, наконец. Делайте что угодно. Это отвлекает. Желаю вам скорейшего выздоровления. Возможно, еще увидимся.

Перед самым выходом Савельева за ширму Баур тихо произнес:

— Спасибо вам, господин подполковник.

Савельев не обернулся.

Как только выехали из города, Кулешов стал без умолку тараторить. Уставший от бессонной ночи, допросов, с тяжелой от похмелья головой Савельев не выдержал:

— Старшина, прошу тебя, нет, приказываю, хоть ненадолго закрой рот.

Кулешов обидчиво буркнул:

— Да, пожалуйста, — закурил и глубже вдавился в сиденье.