Подземные. Жив

Ну а работал он так быстро, что меня даж и не видал, у нево времени тока верещать хватало. Он с лопатой нагибался и давай в кузов со сладким месивом вкапывать, а потом кидать его на ремень, что вокруг с колесиков катался и утаскивал месиво это аж на самый другой конец фабрики. Месиво пока под большой каток не попадет, Дылда его руками приминат, а потом оно под нево подкатыват, и получается тама такой пласт месива, а в нем потом дырки буровят ножиком машинным, который чикат да печеньки делат. Дылде надоть было лопатой грести, а потом лопату эту бросать да скорей руками работать, потому он ни на минутку перестать не мог, ремень-то все время вертит. Однажды он нос высморкал, а дядька чуть подале ему грит:

– Гони-ка сюда поболе того шоколаду, – от как быстро все тама работали, а колесики крутились. У Дылды с головы тока пот и льет да в месиво падат, а он с этим ничё поделать не могет, у нево времени нет себя вытереть. Тута дядька другой кузов месива прикатил, тока теперь ванильного, все такое белое да хорошенькое, и Дылда тока взял да сунул туда свою старую шоколадную лопату да как давай кидать, все в подтеках. А када месиво руками разравнивал, прям перед собой глядел да грил:

– Пфуй! – птушто один всево разок то и был, када мог ровно стоять да сам с собой базарить. Трудная работенка была, и я про это как есть смекал.

Дылда завопил мне:

– Если хоть на секунду остановлюсь, руки у меня сами на шее завяжутся, от лошадки-чарли! – да и прыг обратно к месиву. А как-то в другой раз грит: – Ай! – а один раз сказал: – Ухии! – и еще в другой раз я услыхал от нево: – Ох Господи, смилуйся, никогда больше печенька мне в рот не полезет.

Двенацать часов стукнуло, дунули в большой гудок, и все машины ход сбросили, а люди прочь вышли. А Дылда, он тока к столбу тама привалился да голову себе вытер, да глядь себе на руки. Тута же глаз мигнуть не успел, как права рука у нево вся свернулась да к запястью, а он грит – это судорга. Потом пол всей руки у нево так завернуло, точно он мышцами фастает, да тока не фастал он ничё, то просто еще одна судорга была, и он ее туда-сюда толкал да глядел на нее, да вздыхал, да ругался.

В общем, вышел он, и съели мы свой обед на ступеньках конторы, прям на жарком солнышке.

– Надеюсь, рукам днем лучше будет, – грит он, а сам весь мрачный такой и больше ничё уж не сказал, даже када я ему про пацаненка знакомово доложил. Тута час дня настал, большой гудок опять дунул, и Дылда пошел обратно на работу.

Я снова глядел. В общем, знашь, бедняга этот не мог и за лопату схватиться, как потянулся к ней, так у нево пальцы залубенели. А как пальцы он сжал, так руки у нево трясти стали, совсем у нево силы в них не осталось, и лопату он совсем держать не смог. Дядька дальше по ремню с месивом ему орет:

– Начинай уже с ванилью, а? Не весь же день нам тут. – Дылда тута начальство выкрикал и руки ему свои показал. Оба тама постояли, головой покачали, подумали про это, ну птушта и впрямь же грустно такое, а Дылда потом опять попробовал за лопату схватить, да не сумел, и начальство ему руки немного потер, тока Дылда больше уже не мог руками делать ничё. Красные они были да жаркие, да болели у нево дюже. В общем, вытер он руки тряпкой, и поговорили они чутка, а потом немного погодя Дылда из конторы ко мне вышел.

– Что тама сталось? – спрашваю.

– Не могу я больше сегодня работать, у меня руки узлом завязались. – Тока это и сказал он, да пошел домой с платой за одно утро в кувертике, $3.50.

Шила домой в пять часов пришла и работы никакой себе не отыскала. Дылда рассказал ей, что́ утром было, и мы ужинать сели, сами все такие дюже молча.

В общем, то в первый раз было, када видал я Дылду мрачным.

– Значть, я те так скажу, – грит он после ужина, а сам руки себе в горячей воде отмачиват. – Не нравятся мне такие работы, как сегодня утром была у меня. Не могу я лопатой махать так быстро, чтоб ни с каким конвейром вровень держаться, а ведь я ж был профессональный боксер. И не нравится мне руки макать ни в какую ванну сладкого месива. Ты сама себе печеньки делаешь, девонька моя, или покупаешь? Шух, да и что все равно мне делать с зарплатой в тридцать пять долларов, когда сами продукты одни нам стоят двадцать, а остальное за квартиру отдавать. Не могу я сам собой эту проклятущую дрянь лопатой кидать вверх да вниз, чтоб все прочие не могли себе лишний счет оплатить да на шляпу б не хватало, а руки у меня при этом так устают, что висят ветками сломанными с дерева. Не желаю я все время жаловаться, но ёксель всемогущий, сколько б я ни любил этот мир да сколько б каждый день ни оттягивался, да и Жив, я думаю, мир этот любит да невинные радости свои каждый день от него получает, да и ты мир любишь и поутру тебе прекрасно, оно все ж не одно и то ж, когда капусты нет и в доме черно от денежных долгов. Как будто в чулане сидишь себе, будь оно клято, а не в доме.