Подвигъ

Грузиновъ теперь говорилъ живо и все ускорялъ рѣчь, водя остріемъ разогнутой англійской булавки по картѣ, — и въ одну минуту намѣтилъ полдюжины маршрутовъ, и все сыпалъ названіями деревень, призывалъ къ жизни невидимыя тропы, — и чѣмъ оживленнѣе онъ говорилъ, тѣмъ яснѣе становилось Мартыну, что Грузиновъ надъ нимъ издѣвается. Вдругъ донеслись изъ сада два женскихъ голоса, странно выкрикивающихъ фамилію Юрія Тимофеевича. Онъ высунулся. Барышни-англичанки (барышнямъ, вообще, онъ нравился, — разыгрывалъ передъ ними байбака, простака) звали его ѣсть мороженое. «Вотъ пристаючія, — сказалъ Грузиновъ, — я все равно мороженаго никогда не ѣмъ». Мартыну показалось, что уже гдѣ-то, когда-то были сказаны эти слова (какъ въ «Незнакомкѣ» Блока), и что тогда, какъ и теперь, онъ чѣмъ-то былъ озадаченъ, что-то пытался объяснить. «Вотъ мой совѣтъ, — сказалъ Грузиновъ, ловко свернувъ карту и протянувъ ее Мартыну. — Передайте Колѣ, чтобъ онъ оставался дома и занимался чѣмъ-нибудь дѣльнымъ. Хорошій малый, должно быть, — и было бы жаль, если-бы онъ заплуталъ». «Онъ въ этомъ лучше меня смыслитъ», — мстительно отвѣтилъ Мартынъ.

Спустились въ садъ. Мартынъ все время усиленно улыбался и чувствовалъ ненависть къ Грузинову, къ его холоднымъ глазамъ, къ сливочно-бѣлому непроницаемому лбу. Но одно было хорошо: вотъ, разговоръ произошелъ, это минуло, — обошелся, какъ съ мальчишкой, — чортъ съ нимъ, совѣсть чиста, теперь можно спокойно уложить вещи и уѣхать.

XLV.

Въ день отъѣзда онъ проснулся очень рано, какъ, бывало, въ дѣтствѣ, въ рождественское утро. Мать, по англійскому обычаю, осторожно входила среди ночи и подвѣшивала къ изножью кровати чулокъ, набитый подарками. Для пущей убѣдительности она нацѣпляла ватную бороду и надѣвала мужнинъ башлыкъ. Мартынъ, проснись онъ ненарокомъ, видѣлъ бы воочію святого Николая. И вотъ, утромъ, при ярко-желтомъ блескѣ лампы и подъ мрачнымъ взглядомъ зимняго петербургскаго разсвѣта, — съ коричневымъ небомъ надъ темнымъ домомъ напротивъ, гдѣ снѣгъ провелъ карнизы бѣлилами, — Мартынъ ощупывалъ длинный материнскій чулокъ, хрустящій, туго набитый почти доверху пакетиками, которые просвѣчивали черезъ шелкъ, и, замирая, совалъ въ него руку, начиналъ вытаскивать и разворачивать звѣрьковъ, бонбоньерки, — все предисловіе къ большому подарку, — къ паровозу и вагонамъ и рельсамъ (изъ которыхъ можно составлять огромныя восьмерки), ожидавшимъ его попозже, въ гостиной. И нынче тоже Мартына ожидалъ поѣздъ, этотъ поѣздъ уходилъ изъ Лозанны подъ вечеръ и около девяти утра прибывалъ въ Берлинъ. Софья Дмитріевна, увѣренная, что сынъ ѣдетъ только затѣмъ, чтобы повидаться съ маленькой Зилановой, и замѣчавшая, что нѣтъ изъ Берлина писемъ, и терзавшаяся мыслью, что маленькая Зиланова недостаточно быть можетъ любитъ его и окажется дурной женой, старалась какъ можно веселѣе обставить его отъѣздъ и, подъ видомъ нѣсколько лихорадочной бодрости, скрывала и тревогу свою и огорченіе, что вотъ, едва пріѣхавъ, онъ уже покидаетъ ее на цѣлый мѣсяцъ. Дядя Генрихъ, у котораго раздулся флюсъ, былъ за обѣдомъ угрюмъ и неразговорчивъ. Мартынъ посмотрѣлъ на перечницу, къ которой дядя потянулся, и ему показалось, что эту перечницу (изображавшую толстаго человѣчка съ дырочками въ серебряной лысинѣ) онъ видитъ въ послѣдній разъ. Онъ быстро перевелъ глаза на мать, на ея худыя руки въ блѣдныхъ веснушкахъ, на нѣжный профиль ея и приподнятую бровь, — словно она дивилась жирному рагу на тарелкѣ, — и опять ему показалось, что эти веснушки, и бровь, и рагу онъ видитъ въ послѣдній разъ. Одновременно и вся мебель въ комнатѣ, и ненастный пейзажъ въ окнѣ, и часы съ деревяннымъ циферблатомъ надъ буфетомъ, и увеличенныя фотографіи усатыхъ сюртучныхъ господъ въ черныхъ рамахъ, — все какъ будто заговорило, требуя къ себѣ вниманія въ виду скорой разлуки. «Мнѣ можно тебя проводить до Лозанны?» — спросила мать. — «Ахъ, я знаю, что ты не любишь проводовъ, — поспѣшила она добавить, замѣтивъ, что Мартынъ наморщилъ носъ, — но я не для того, чтобы провожать тебя, а просто хочется проѣхаться въ автомобилѣ, и кромѣ того мнѣ нужно кое-что купить». Мартынъ вздохнулъ. «Ну, не хочешь — не надо, — сказала Софья Дмитріевна съ чрезвычайной веселостью. — Если меня не берутъ, я останусь. Но только ты надѣнешь теплое пальто, на этомъ я настаиваю».

Они между собой всегда говорили по-русски, и это постоянно сердило дядю Генриха, знавшаго только одно русское слово «ничего», которое почему-то мерещилось ему символомъ славянскаго фатализма. Теперь, будучи въ скверномъ настроеніи и страдая отъ боли въ распухшей деснѣ, онъ рѣзко отодвинулъ стулъ, смахнулъ салфеткой крошки съ живота и, посасывая зубъ, ушелъ въ свой кабинетъ. «Какъ онъ старъ, — подумалъ Мартынъ, глядя на его сѣдой затылокъ, — или это такъ свѣтъ падаетъ? Такая мрачная погода».