Подвигъ

Кембриджское житье подходило къ концу, и какимъ то сіяющимъ апофеозомъ показались послѣдніе дни, когда, въ ожиданіи результатовъ экзаменовъ, можно было съ утра до вечера валандаться, грѣться на солнцѣ, томно плыть, лежа на подушкахъ, внизъ по рѣкѣ, подъ величавымъ покровительствомъ розовыхъ каштановъ. Весной Соня съ семьей переселилась въ Берлинъ, гдѣ Зилановъ затѣялъ еженедѣльную газету, и теперь Мартынъ, лежа навзничь подъ тихо проходившими вѣтвями, вспоминалъ послѣднюю свою поѣздку въ Лондонъ. Дарвинъ поѣхать не пожелалъ, лѣниво попросилъ передать Сонѣ привѣтъ и, помахавъ въ воздухѣ пальцами, погрузился опять въ книгу. Когда Мартынъ прибылъ, въ домѣ у Зилановыхъ былъ тотъ печальный кавардакъ, который такъ ненавидятъ пожилыя, домовитыя собаки, толстыя таксы, напримѣръ. Горничная и вихрастый малый съ папироской за ухомъ несли внизъ по лѣстницѣ сундукъ. Заплаканная Ирина сидѣла въ гостиной, кусая ногти и неизвѣстно о чемъ думая. Въ одной изъ спаленъ разбили что-то стеклянное, и сразу въ отвѣтъ зазвонилъ въ кабинетѣ телефонъ, но никто не подошелъ. Въ столовой покорно ждала тарелка, прикрытая другой, а что тамъ была за пища — неизвѣстно. Откуда-то пріѣхалъ Зилановъ, въ черномъ пальто несмотря на теплынь, и, какъ ни въ чемъ не бывало, сѣлъ въ кабинетѣ писать. Ему, кочевнику, было, вѣроятно, совершенно все равно, что черезъ часъ надобно ѣхать на вокзалъ, и что въ углу торчитъ еще незаколоченный ящикъ съ книгами, — такъ сидѣлъ онъ и ровно писалъ, на сквознякѣ, среди какихъ-то стружекъ и смятыхъ газетныхъ листовъ. Соня стояла посреди своей комнаты и, прижимая ладони къ вискамъ, сердито переводила взглядъ съ большого пакета на уже вполнѣ сытый чемоданъ. Мартынъ сидѣлъ на низкомъ подоконникѣ и курилъ. Нѣсколько разъ входили то Ольга Павловна, то ея сестра, искали чего-то и, не найдя, уходили. «Ты рада ѣхать въ Берлинъ?» — уныло спросилъ Мартынъ, глядя на свою папиросу, на пепельный наростъ, схожій съ сѣдой хвоей, въ которой сквозитъ зловѣщій закатъ. «Безъ. Разъ. Лично», — сказала Соня, прикидывая въ умѣ, закроется ли чемоданъ. «Соня», — сказалъ Мартынъ черезъ минуту. «А? Что?» — очнулась она и вдругъ быстро завозилась, расчитывая взять чемоданъ врасплохъ, натискомъ. «Соня, — сказалъ Мартынъ, — неужели —». Вошла Ольга Павловна, посмотрѣла въ уголъ и, кому-то въ коридорѣ отвѣчая отрицательно, торопливо ушла, не прикрывъ двери. «Неужели, — сказалъ Мартынъ, — мы больше никогда не увидимся?» «Всѣ подъ Богомъ ходимъ», — отвѣтила Соня разсѣянно. «Соня», — началъ опять Мартынъ. Она посмотрѣла на него и не то поморщилась, не то улыбнулась. «Знаешь, онъ мнѣ отослалъ всѣ письма, всѣ фотографіи, — все. Комикъ. Могъ бы эти письма оставить. Я ихъ полчаса рвала и спускала, теперь тамъ испорчено». «Ты съ нимъ поступила дурно, — хмуро проговорилъ Мартынъ. — Нельзя было подавать надежду и потомъ отказать». «Что за тонъ, что за тонъ! — съ легкимъ взвизгомъ крикнула Соня. — На что надежду? Какъ ты смѣешь говорить о надеждѣ? Вѣдь это пошлость, мерзость. Ахъ, вообще — отстань отъ меня! Лучше-ка сядь на этотъ чемоданъ», — добавила она нотой ниже. Мартынъ сѣлъ и напыжился. «Не закроется, — сказалъ онъ хрипло. — И я не знаю, почему ты приходишь въ такой ражъ. Я просто хочу сказать» — Тутъ что-то неохотно щелкнуло, и, не давъ чемодану опомниться, Соня повернула въ замкѣ ключикъ. «Теперь все хорошо, — сказала она. — Поди сюда, Мартынъ. Поговоримъ по душамъ». Въ комнату заглянулъ Зилановъ. «Гдѣ мама? — спросилъ онъ. — Я вѣдь просилъ оставить мой столъ въ покоѣ. Теперь исчезла пепельница, тамъ было двѣ почтовыхъ марки». Когда онъ ушелъ, Мартынъ взялъ Сонину руку въ свои, сжалъ ее между ладонями, тяжко вздохнулъ. «Ты все-таки очень хорошій, — сказала Соня. — Мы будемъ переписываться, и ты можетъ быть когда-нибудь пріѣдешь въ Берлинъ, а не то — въ Россіи встрѣтимся, будетъ очень весело». Мартынъ качалъ головой и чувствовалъ, какъ накипаютъ слезы. Соня выдернула руку. «Ну, если хочешь кукситься, — сказала она недовольно, — пожалуйста, сколько угодно». «Ахъ, Соня», — проговорилъ онъ сокрушенно. «Да чего же ты отъ меня, собственно, хочешь? — спросила она щурясь. — Скажи мнѣ, пожалуйста, чего ты отъ меня хочешь?» Мартынъ, отвернувъ голову, пожалъ плечами.

«Слушай, — сказала она — надо итти внизъ, надо ѣхать, меня злитъ, что ты такой надутый. Неужели нельзя все просто?» «Ты въ Берлинѣ выйдешь замужъ», — безнадежно пробормоталъ Мартынъ. Влетѣла горничная, забрала чемоданъ. За ней появилась Ольга Павловна, уже въ шляпѣ. «Пора, пора, — сказала она. — Ты все здѣсь взяла, ничего не оставила? Это ужасъ, — обратилась она къ Мартыну, — мы думали спокойно завтра ѣхать...» Она исчезла, но ея голосъ въ коридорѣ нѣкоторое время еще объяснялъ кому-то о неотложныхъ дѣлахъ мужа, и Мартыну стало такъ пронзительно, такъ невыразимо грустно отъ всей этой кутерьмы, безалаберности, что захотѣлось скорѣе ужъ спровадить, сбыть Соню и вернуться въ Кембриджъ, къ лѣнивому солнцу.