Подвигъ

И, стоя съ Аллой на взморьѣ, онъ съ холодкомъ восторга говорилъ себѣ, что находится въ далекомъ, прекрасномъ краю, — какая приправа къ влюбленности, какое блаженство стоять на вѣтру рядомъ со смѣющейся растрепанной женщиной: яркую юбку то швырялъ, то прижималъ ей къ колѣнямъ вѣтеръ, наполнявшій когда-то парусъ Уллиса. Однажды, блуждая съ Мартыномъ по неровнымъ пескамъ, она оступилась, Мартынъ ее поддержалъ, она поглядѣла черезъ плечо на высоко поднятую каблукомъ вверхъ подошву, пошла, оступилась снова, и онъ, наконецъ рѣшившись, впился въ ея полураскрытыя губы и во время этого долгаго, не очень ловкаго объятія, едва не потерялъ равновѣсія, она тоже пошатнулась, высвободилась и со смѣхомъ сказала, что онъ цѣлуется слишкомъ мокро, надо подучиться. Мартынъ ощущалъ въ ногахъ возмутительную дрожь, сердце колотилось, онъ злился на себя за это волненіе, напоминавшее минуту послѣ школьной потасовки, когда товарищи восклицали: «Фу, какъ ты поблѣднѣлъ!» Но первый въ его жизни поцѣлуй — зажмуренный, глубокій, съ какимъ-то тонкимъ трепыханіемъ на днѣ, происхожденіе котораго онъ не сразу понялъ, былъ такъ хорошъ, такъ щедро отвѣчалъ на предчувствія, что недовольство собой вскорѣ развѣялось, и пустынный вѣтренный день прошелъ въ повтореніяхъ и улучшеніяхъ поцѣлуя, а вечеромъ Мартынъ былъ совершенно разбитъ, словно таскалъ бревна. Когда-же Алла въ сопровожденіи мужа вошла въ столовую, гдѣ онъ и мать уже чистили апельсины, сѣла за сосѣдній столикъ, проворно развернула конусъ салфетки и, съ легкимъ взлетомъ рукъ, уронила ее къ себѣ на колѣни, послѣ чего придвинулась со стуломъ, — Мартынъ медленно запунцовѣлъ и долго не рѣшался встрѣтиться съ нею глазами, а когда наконецъ встрѣтился, то въ ея взглядѣ не нашелъ отвѣтнаго смущенія.

Жадное, необузданное воображеніе Мартына не могло бы ладить съ цѣломудріемъ. Мартынъ несовсѣмъ былъ чистъ. Мысли, кои зовутся «дурными», донимали его въ теченіе послѣднихъ двухъ-трехъ лѣтъ, и онъ имъ не очень противился. Въ началѣ онѣ жили отдѣльно отъ его ранней влюбчивости. Когда, въ памятную петербургскую зиму, онъ, послѣ домашняго спектакля, накрашенный, съ подведенными бровями, въ бѣлой косовороткѣ, заперся въ чуланѣ вдвоемъ съ однолѣткой-кузиной, тоже накрашенной, въ платочкѣ до бровей, и смотрѣлъ на нее, жалъ ей сырыя ладошки, Мартынъ живо чувствовалъ романтичность своего поведенія, но возбужденъ имъ не былъ. Майнъ-Ридовъ герой, Морисъ Джеральдъ, остановивъ коня бокъ-о-бокъ съ конемъ Луизы, обнялъ бѣлокурую креолку за гибкій станъ, и авторъ отъ себя восклицалъ: «Что можетъ сравниться съ такимъ лобзаніемъ?» Подобныя вещи уже куда больше волновали Мартына. И вообще — все нѣсколько отдаленное, заповѣдное, достаточно расплывчатое, чтобы дать мечтѣ работу по выясненію подробностей, — будь то портретъ лэди Гамильтонъ или бормотаніе пучеглазаго однокашника о развратныхъ домахъ, — особенно поражало его воображеніе. Теперь же туманъ рѣдѣлъ, видимость улучшалась. Слишкомъ поглощенный этимъ, онъ пренебрегалъ подлинными словами Аллы: «Я останусь для тебя сказкой. Я безумно чувственная. Ты меня никогда не забудешь, какъ, знаешь, забываютъ какой-нибудь прочитанный старый романъ. И не надо, не надо разсказывать обо мнѣ твоимъ будущимъ любовницамъ».