Подвигъ

Всего этого Мартынъ совершенно не понялъ. Стихами ея онъ былъ нѣсколько озадаченъ. Когда онъ сказалъ, что Константинополь вовсе не аметистовый, Алла возразила, что онъ лишенъ поэтическаго воображенія, и, по пріѣздѣ въ Афины, подарила ему «Пѣсни Билитисъ», дешевое изданіе, иллюстрированное фигурами голыхъ подростковъ, и читала ему вслухъ, выразительно произнося французскія слова, подвечеръ, на Акрополѣ, на самомъ, такъ сказать, подходящемъ мѣстѣ. Въ ея разговорѣ Мартыну главнымъ образомъ нравилась влажная манера произносить букву «р», словно была не одна буква, а цѣлая галлерея, да еще съ отраженіемъ въ водѣ. И вмѣсто всякихъ французскихъ Билитисъ, петербургскихъ бѣлыхъ, гитарныхъ ночей, грѣшныхъ сонетовъ въ пять дактилическихъ строфъ, онъ ухитрился найти въ этой дамѣ съ трудно усваиваемымъ именемъ совсѣмъ другое, совсѣмъ другое. Знакомство, незамѣтно начавшееся на пароходѣ, продолжалось въ Греціи, на берегу моря, въ одной изъ бѣлыхъ фалерскихъ гостиницъ. Софьѣ Дмитріевнѣ съ сыномъ достался прескверный крохотный номеръ, — единственное окно выходило въ пыльный дворъ, и тамъ, на разсвѣтѣ, со всякими мучительными приготовленіями, съ предварительнымъ похлопываніемъ крылъ и другими звуками, хрипло и бодро начиналъ кричать молодой алекторъ. Мартынъ спалъ на твердой синей кушеткѣ, кровать же Софьи Дмитріевны была узкая, шаткая, съ ухабистымъ матрацомъ. Изъ насѣкомыхъ жила въ комнатѣ только одна блоха, зато очень ловкая, прожорливая и совершенно неуловимая. Алла, которой посчастливилось устроиться въ отличномъ номерѣ съ двумя кроватями, предложила взять Софью Дмитріевну къ себѣ, а мужа перекинуть къ Мартыну. Софья Дмитріевна, сказавъ нѣсколько разъ сряду: да что вы, да что вы, — охотно согласилась, и въ тотъ же день состоялось перемѣщеніе. Черносвитовъ, большой, долговязый, мрачный, заполнилъ собой всю комнатку; его кровь повидимому сразу отравила блоху, ибо она больше не появлялась; его вещи, — принадлежности для бритья, зеркальце съ трещиной поперекъ, одеколонъ, кисточка, которую онъ всегда забывалъ сполоснуть, и которая стояла весь день, проклеенная сѣрой, остывшей пѣной, на подоконникѣ, на столѣ, на стулѣ, — удручали Мартына, и особенно было тяжко по вечерамъ, когда, ложась спать, онъ принужденъ былъ очищать свою, Мартынову, кушетку отъ какихъ-то галстуковъ и натѣльныхъ сѣтокъ. Раздѣваясь, Черносвитовъ вяло почесывался, во все нёбо зѣвалъ; затѣмъ, поставивъ громадную, босую ногу на край стула и запустивъ пятерню въ волосы, замиралъ въ этой неудобной позѣ, — послѣ чего медленно приходилъ опять въ движеніе, заводилъ часы, ложился, долго, съ кряхтѣніемъ, уминалъ тѣломъ матрацъ. Черезъ нѣкоторое время, уже въ темнотѣ, раздавался его голосъ, всегда одна и та же фраза: «Главное, молодой человѣкъ, прошу васъ не портить воздухъ». Бреясь по утрамъ, онъ неизмѣнно говорилъ: «Мазь для лица Прыщеморъ. Въ вашемъ возрастѣ необходимо». Одѣваясь, выбирая изъ носковъ предпочтительно тѣ, въ коихъ дырка приходилась не на пятку, а на большой палецъ, — залогъ невидимости, — онъ восклицалъ: «Эхъ, были когда-то и мы рысаками», и посвистывалъ сквозь зубы. Все это было очень однообразно и несмѣшно. Мартынъ вѣжливо улыбался.

Нѣкоторымъ утѣшеніемъ, однако, служило сознаніе риска. Въ любую ночь могло случиться, что въ предательскомъ снѣ онъ отчетливо назоветъ полногласное имя, въ любую ночь доведенный до крайности мужъ могъ подкрасться съ наточенной бритвой. Черносвитовъ, впрочемъ, употреблялъ безопасную бритву: съ этимъ снарядикомъ онъ обращался такъ же неряшливо, какъ съ кисточкой, и въ пепельницѣ всегда лежалъ ржавый клинокъ съ окаменѣвшей каемкой пѣны, черноватой отъ волосковъ. Его мрачность, его плоскія поговорки мнились Мартыну доказательствомъ глубокой, но сдержанной ревности. На весь день уѣзжая по дѣламъ въ Афины, онъ не могъ не подозрѣвать, что его жена проводитъ время наединѣ съ тѣмъ добродушнымъ, спокойнымъ, но видавшимъ виды молодымъ человѣкомъ, какимъ воображалъ себя Мартынъ.

IX.

Было очень тепло, очень пыльно. Въ кофейняхъ подавали крохотную чашку со сладкой черной бурдой въ придачу къ огромному стакану ледяной воды. На заборахъ вдоль пляжа трепались афиши съ именемъ русской пѣвицы. Электрическій поѣздъ, шедшій въ Афины, наполнялъ праздный голубой день легкимъ гуломъ, и все стихало опять. Сонные домишки Афинъ напоминали баварскій городокъ. Желтыя горы вдали были чудесны. На Акрополѣ, среди мраморнаго мусора, дрожали на вѣтру блѣдные маки. Прямо среди улицы, какъ будто невзначай, начинались рельсы, стояли вагоны дачныхъ поѣздовъ. Въ садахъ зрѣли апельсины. На пустырѣ великолѣпно росло нѣсколько колоннъ; одна изъ нихъ упала и сломалась въ трехъ мѣстахъ. Все это желтое, мраморное, разбитое, уже переходило въ вѣдѣніе природы. Та же судьба ожидала въ будущемъ новую до поры до времени гостиницу, гдѣ жилъ Мартынъ.