Подвигъ

На нее, на эту заглавную картинку, оказавшуюся послѣ снятія полупрозрачнаго листка, грубоватой, подчеркнуто яркой, Мартынъ снова опустилъ дымку, сквозь которую краски пріобрѣтали таинственную прелесть.

И на большомъ трансатлантическомъ пароходѣ, гдѣ все было чисто, отшлифованно, просторно, гдѣ былъ магазинъ туалетныхъ вещей, и выставка картинъ, и аптека, и парикмахерская, и гдѣ по вечерамъ танцовали на палубѣ тустэпъ и фокстротъ, — онъ съ восторженной грустью думалъ о той милой женщинѣ, о ея нѣжной, слегка впалой груди и ясныхъ глазахъ, и о томъ, какъ непрочно похрустывала она въ его объятіяхъ, приговаривая: «Ай, сломаешь». Межъ тѣмъ, близка была Африка, на горизонтѣ съ сѣвера появилась лиловая черта Сициліи, а затѣмъ пароходъ скользнулъ между Корсикой и Сардиніей, и всѣ эти узоры знойной суши, которая была гдѣ-то кругомъ, гдѣ-то близко, но проходила невидимкой, плѣняли Мартына своимъ безплотнымъ присутствіемъ. А по пути изъ Марселя въ Швейцарію онъ какъ будто узналъ любимые ночные огни на холмахъ, — и хотя это не былъ уже train de luxe, а простой курьерскій поѣздъ, тряскій, темный, грязный отъ угольной пыли, волшебство было тутъ, какъ тутъ: эти огни и вопли во мракѣ... По дорогѣ, въ автомобилѣ, между Лозанной и дядинымъ домомъ, расположеннымъ повыше въ горахъ, Мартынъ, сидя рядомъ съ шоферомъ, изрѣдка съ улыбкой поворачивался къ матери и дядѣ, которые оба были въ большихъ автомобильныхъ очкахъ и одинаково держали на животахъ руки. Генрихъ Эдельвейсъ остался холостъ, носилъ толстые усы, и нѣкоторыя его интонаціи да манера возиться съ зубочисткой или ковырялкой для ногтей напоминали Мартыну отца. При встрѣчѣ съ Софьей Дмитріевной на вокзалѣ въ Лозаннѣ, дядя Генрихъ разрыдался, рукой прикрылъ лицо, но погодя, въ ресторанѣ, успокоился и на своемъ пышноватомъ французскомъ языкѣ заговорилъ о Россіи, о своихъ прежнихъ поѣздкахъ туда. «Какъ хорошо, — сказалъ онъ Софьѣ Дмитріевнѣ, — какъ хорошо, что твои родители не дожили до этой страшной революціи. Я помню превосходно старую княгиню, ея бѣлые волосы... Какъ она любила бѣднаго, бѣднаго Сержа», — и при воспоминаніи о двоюродномъ братѣ у Генриха Эдельвейса опять налились глаза голубой слезой. «Да, моя мать его любила, это правда, — сказала Софья Дмитріевна, — но она вообще всѣхъ и все любила. А ты мнѣ скажи, какъ ты находишь Мартына», — быстро продолжала она, пытаясь отвлечь Генриха отъ печальныхъ темъ, принимавшихъ въ его пушистыхъ устахъ оттѣнокъ нестерпимой сентиментальности, «Похожъ, похожъ, — закивалъ Генрихъ. — Тотъ же большой лобъ, прекрасные зубы...» «Но, правда, онъ возмужалъ? — поспѣшно перебила Софья Дмитріевна. — И, знаешь, у него уже были увлеченія, страсти». Дядя Генрихъ перешелъ на политическія темы. «Эта революція, — спросилъ онъ реторически, — какъ долго она можетъ длиться? Да, этого никто не знаетъ. Бѣдная и прекрасная Россія гибнетъ. Можетъ быть твердая рука диктатора положитъ конецъ эксцессамъ. Но многія прекрасныя вещи, ваши земли, ваши опустошенныя земли, вашъ деревенскій домъ, сожженный сволочью, — всему этому слѣдуетъ сказать прощай». «Сколько стоятъ лыжи?» — спросилъ Мартынъ. «Не знаю, — со вздохомъ отвѣтилъ дядя Генрихъ. — Я никогда не развлекался этимъ англійскимъ спортомъ. И у тебя англійскій акцентъ. Это дурно. Мы перемѣнимъ все это». «Онъ многое перезабылъ, — вступилась за сына Софья Дмитріевна. — Послѣдніе годы Mlle Planche уже не давала уроковъ». «Умерла, — съ чувствомъ сказалъ дядя Генрихъ. — Еще одна смерть». «Да нѣтъ, — улыбнулась Софья Дмитріевна. — Откуда ты взялъ? Она вышла замужъ за финна и спокойно живетъ въ Выборгѣ». «Во всякомъ случаѣ все это очень грустно, — сказалъ дядя Генрихъ. — Я такъ желалъ, чтобы когда-нибудь Сержъ съ вами пріѣхалъ сюда. Но никогда не имѣешь того, о чемъ мечтаешь, и Богъ одинъ знаетъ судьбу людей. Если вы утолили голодъ и навѣрное больше ничего не хотите, можемъ отправиться въ путь».