Подвигъ

VIII.

Послѣ Константинополя небо прояснилось, хотя море осталось «очень чоппи», какъ выражался Паткинъ. Софья Дмитріевна дерзнула выбраться на палубу, но тотчасъ вернулась въ каютъ-компанію, говоря, что ничего нѣтъ въ мірѣ отвратительнѣе этого рабскаго паденія и восхожденія всѣхъ внутренностей по мѣрѣ восхожденія и паденія корабельнаго носа. Мужъ дамы стоналъ, спрашивалъ Бога, когда это кончится, и поспѣшно, дрожащими руками, хваталъ тазокъ. Мартынъ, котораго мать держала за кисть, чувствовалъ, что, ежели онъ сейчасъ не уйдетъ, то стошнитъ и его. Въ это время вошла, мотнувъ шарфомъ, дама, обратилась къ мужу съ сочувственнымъ вопросомъ, и мужъ, молча, не открывая глазъ, сдѣлалъ разрѣзательный жестъ ладонью по кадыку, и тогда она задала тотъ же вопросъ Софьѣ Дмитріевнѣ, которая страдальчески улыбнулась. «И вы тоже, кажется, сдали», — сказала дама, строго взглянулъ на Мартына, и, качнувшись, перебросивъ черезъ плечо конецъ шарфа, вышла. Мартынъ послѣдовалъ за ней, и ему полегчало, когда пахнулъ въ лицо свѣжій вѣтеръ, и открылось ярко-синее, въ барашкахъ, море, Она сидѣла на скрученныхъ канатахъ и писала въ маленькой сафьяновой книжкѣ. Про нее на-дняхъ кто-то изъ пассажировъ сказалъ, что «бабецъ невреденъ», и Мартынъ, вспыхнувъ, обернулся, но, среди нѣсколькихъ унылыхъ пожилыхъ господъ въ поднятыхъ воротникахъ, не разобралъ нахала. И теперь, глядя на ея красныя губы, которыя она все облизывала, быстро виляя карандашикомъ по страницѣ, онъ смѣшался, не зналъ, о чемъ говорить, и чувствовалъ на губахъ соленый вкусъ. Она писала и какъ будто не замѣчала его. Межъ тѣмъ, чистое, круглое лицо Мартына, его неполныхъ семнадцать лѣтъ, извѣстная ладность всего его очерка и движеній, — что встрѣчается часто у русскихъ, но сходитъ почему-то за «что-то англійское», — вотъ этотъ самый Мартынъ въ желтомъ мохнатомъ пальто съ пояскомъ произвелъ на даму нѣкоторое впечатлѣніе.

Ей было двадцать пять лѣтъ, ее звали Аллой, она писала стихи, — три вещи, которыя, казалось бы, не могутъ не сдѣлать женщины плѣнительной. Ея любимыми поэтами были Поль Жеральди и Викторъ Гофманъ; ея же собственные стихи, такіе звучные, такіе пряные, всегда обращались къ мужчинѣ на вы и сверкали красными, какъ кровь, рубинами. Одно изъ нихъ недавно пользовалось чрезвычайнымъ успѣхомъ въ петербургскомъ свѣтѣ. Начиналось оно такъ:

На пурпурѣ шелковъ, подъ пологомъ ампирнымъ,
Онъ всю меня ласкалъ, впиваясь ртомъ вампирнымъ,
А завтра мы умремъ, сгорѣвшіе до тла,
Смѣшаются съ пескомъ красивыя тѣла.

Дамы списывали его другъ у дружки, его заучивали наизусть и декламировали, а одинъ гардемаринъ даже написалъ на него музыку. Выйдя замужъ въ восемнадцать лѣтъ, она два года съ лишнимъ оставалась мужу вѣрна, но міръ кругомъ былъ насыщенъ рубиновымъ угаромъ грѣха, бритые, напористые мужчины назначали собственное самоубійство на семь часовъ вечера въ четвергъ, на полночь въ сочельникъ, на три часа утра подъ окнами, — эти даты путались, трудно было повсюду поспѣть. По ней томился одинъ изъ великихъ князей; впродолженіе мѣсяца докучалъ ей телефонными звонками Распутинъ. И она иногда говорила, что ея жизнь только легкій дымъ папиросы Режи, надушенной амброй.